— Это правда, — проскрипела Марья Афанасьевна.
— В прошлом году она даже посмела завести себе кота, но Загуляй с Закидаем
разодрали его напополам.
— Вот видите. А я собачник с детства. У отца
были превосходные борзые. Я, можно сказать, вырос на псарне. Нужно еще лет
десять, чтобы от этого крепыша, — Владимир Львович потрепал за ухо Закусая,
сладко сопевшего под боком у генеральши, — развернулась прочная, устойчивая
порода. Назовут эту породу «татищевской», так что и сто, и двести лет спустя…
В этот миг Закусай, разбуженный прикосновением
и сосредоточенно наблюдавший за рукой, что рассеянно теребила ему ухо,
предпринял решительное действие — цапнул своими острыми, мелкими зубками
холеный палец.
— А! — коротко вскрикнул Бубенцов от
неожиданности и дернул рукой, отчего щенок кубарем полетел на пол, но ничуть не
обиделся, а радостно гавкнул, немного помотал крутолобой головенкой и вдруг
устремился прямо к двери, прикрытой не совсем плотно, так что оставалась щель.
— Держите его! — в панике рванулась с подушки
Марья Афанасьевна. Таня, Таня! Он опять!
Горничная вскочила со стула, ничего не понимая
спросонья, поднялся и Владимир Львович.
Круглый белый задик застрял в узкой щели, но
ненадолго. Толстые ножки часто-часто затопали по полу, дверь приоткрылась чуть
шире, и Закусай вырвался на свободу.
— Стой! — крикнул Бубенцов. — Не волнуйтесь,
тетенька, сейчас поймаю.
Втроем — Владимир Львович, Пелагия и Таня —
выбежали в коридор. Щенок белел уже в дальнем конце. Увидев, что его почин
оценен по достоинству, торжествующе тявкнул и свернул за угол.
— В сад сбежит! — ойкнула Таня. — Там двери
нараспашку!
Закусай бегал быстрее, чем преследователи, —
выскочив на веранду, Пелагия едва успела увидеть белое пятнышко, резво
прыгнувшее с лестницы прямо в темноту.
— Надо скорее его выловить, а то тетенька с
ума сойдет, — озабоченно сказал Бубенцов и скомандовал по-военному: — Ты, как
тебя, налево, монашка направо, я прямо. Кричите остальным, чтобы тоже искали.
Вперед!
Через минуту сонное спокойствие парка
нарушилось многоголосыми воззваниями к беглецу.
— Закусайчик! Закусаюшка! — звала Пелагия.
— Закусай! Иди сюда, скаженный! — тоненько
кричала где-то за малинником Таня.
— Господа, Закусай сбежал! — бодрым
кавалерийским тенорком извещал разбредшихся по парку гуляющих Бубенцов.
И те не преминули отозваться.
— Ay! — откуда-то издалека откликнулся Петр
Георгиевич. — Не уйдет, мучитель! Отыщем и казним!
— Ату его, ату! — заулюлюкал из березовой
рощицы Кирилл Нифонтович. Мисс Ригли, я на поляну, а вы давайте вон туда!
И уже повсюду хрустели ветки, раздавались
веселые голоса, рассыпался смех. Начиналась привычная, превратившаяся в ритуал
игра.
Сестра Пелагия старательно всматривалась во
тьму, прислушивалась — не донесется ли откуда-нибудь знакомое повизгивание. И
некоторое время спустя, минут через десять, уже неподалеку от речного берега,
увидела-таки впереди что-то маленькое, белое. Ускорила шаг — точно он, Закусай.
Уморился бегать и залег под засохшей осинкой, в двух шагах от англичанкиного
газона.
— Вот ты где! — тихонько пропела Пелагия,
думая только о том, чтобы не вспугнуть сорванца — потом разыскивай его полночи
по всем зарослям.
Сбоку в кустах шуршали скорые шаги — видно,
кто-то поспешал сюда же.
Монахиня подкралась к щенку, нагнулась и с
победительным возгласом «Попался!» схватила обеими руками за круглые теплые
бока.
Закусай не пискнул, не шевельнулся.
Пелагия быстро присела. Сердце у нее
съежилось, словно расхотев качать кровь, и от этого в груди стало тесно и очень
горячо.
Голова у щенка была странно сплюснутая, а,
рядом лежал большой плоский камень, блестел под луной влажным пятном налипшей
сырой земли. Здесь же виднелась и ямка, откуда камень выдернули.
В смерти мордочка у Закусая сделалась
вытянутой и печальной. Сейчас он и в самом деле был похож на ангелочка.
Шаги в кустах всё шуршали, но не ближе, а,
наоборот, дальше и глуше. Только теперь Пелагия поняла: кто-то поспешал не
сюда, а отсюда.
Глава 5
Страшно
Марья Афанасьевна умирала. Еще в самом начале
ночи, когда по истошным Таниным воплям догадалась о случившемся, лишилась
языка. Лежала на спине, хрипела, пучила глаза на потолок, а пухлые пальцы
мелко-мелко перебирали край одеяла, всё что-то стряхивали, стряхивали и никак
не могли стряхнуть.
Из города на лучшей тройке привезли доктора.
Он пощупал больную там и сям, помял, послушал через трубку, сделал укол, чтоб
не задыхалась, а потом вышел в коридор, махнул рукой и сказал:
— Отходит. Соборовать надо.
Потом сидел в гостиной, пил чай с коньяком,
вполголоса беседовал со Степаном Трофимовичем о видах на урожай да раз в
полчаса заглядывал в спальню — дышит ли. Марья Афанасьевна пока дышала, но всё
слабее и слабее, подолгу проваливаясь в забытье.
Уж далеко за полночь доставили отца
благочинного, подняв с постели. Он приехал встрепанный, не до конца
проснувшийся, но в полном облачении и со святыми дарами. Однако когда вошел к
умирающей, она открыла глаза и непримиримо замычала: не хочу.
— Собороваться не хотите, бабуленька? —
пугливо спросил Петр Георгиевич, сильно взбудораженный драматическими
событиями.
Татищева едва заметно качнула головой.
— А что же? — наклонилась к ней сестра
Пелагия. — Батюшку не желаете?
Та медленно смежила веки, потом снова открыла
и, с трудом приподняв дрожащий палец, показала куда-то в сторону и вверх.
Пелагия проследила за направлением перста.
Слева и вверху ничего особенного не было: стена, литография с видом Петербурга,
портрет покойного Аполлона Николаевича, фотография преосвященного Митрофания в
полном архиерейском облачении.
— Вы хотите, чтобы вас владыка соборовал? —
догадалась монахиня.
Генеральша снова смежила веки и палец
опустила. Стало быть, так.
Опять послали в Заволжск, на епископское
подворье, и стали ждать приезда Митрофания.
