— Отче Святый, Врачу души и телес, пославый
Единородного Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, всякий недуг
исцеляющаго и от смерти избавляющаго: исцели и рабу Твою Марию от обдержающия
ея телесныя и душевные немощи, и оживотвори ея благодати» Христа Твоего,
молитвами Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии…
Семикратно свершил владыка положенный обряд и
молитву, каждый раз гася по одной свече. Марья Афанасьевна лежала смирно,
кротко взирала на пламя свечек и беззвучно шевелила губами, как бы произнося:
«Господи, помилуй».
Закончив моление, Митрофаний придвинул к
кровати стул, сел и будничным голосом сказал:
— А причащать святых тайн пока повременим.
Думаю, довольно будет и елеосвящения.
Татищева недовольно дернула углом рта,
жалостно простонала, но владыка только рукой махнул.
— Лежи, слушай. С вечера не преставилась,
значит, и еще повременишь, пока с тобой святитель беседовать станет. А если
помереть вздумаешь, так от одной только строптивости.
После такой преамбулы преосвященный немного
помолчал и заговорил уже по-другому, хоть негромко, но с печальной
проникновенностью:
— Вот часто услышать можно, как говорят, в том
числе и люди не слепо, а зряче верующие, что жизнь — дар от Господа
драгоценный. А мне представляется, что и не дар это вовсе, ибо дар предполагает
одно только душе и телу приятствие, в жизни же смертных человеков приятности
немного. Терзания телесные и духовные, грехи с пороками, утрата близких — вот
наша жизнь. Хорош дар, а? Посему думается мне, что жизнь не как дар понимать
нужно, а как некое послушание вроде тех, что монахам дают, и непременно каждому
человеку свое — по пределу сил его, не больше, но и не меньше. Сила души у всех
нас разная, оттого и тяжесть послушания тоже разная. Также и срок всякому
назначен свой. Кого пожалеет Господь, того в младенчестве приберет. Иному
средний срок назначит, а кого более всего испытать захочет — отяготит
долголетием. Дар, он потом, после жизни будет. Мы, грешники неразумные, его
страшимся и смертью называем, а смерть эта долгожданная встреча с Всемилостивым
Отцом нашим. Господь испытывает каждого на свой лад и никогда в бесконечной
изобретательности Своей не повторится, однако большущий грех и большое
расстройство для Родителя, если кто вздумает самочинно сокращать назначенный
срок послушания. Не человек назначает сию встречу, а едино лишь Бог. Потому
церковь так непреклонна к самоубийству, почитая его худшим из грехов. Плохо
тебе, больно тебе, горько тебе, а ты терпи. Господь знает, у кого в душе
сколько крепости, и лишнего груза на чадо Свое не возложит. Претерпеть надо,
вынести и через это душой очиститься и возвыситься. А то, что ты делаешь, — прямое
самоубийство и есть, — засердился Митрофаний, сбившись с доверительной ноты. —
Здоровая, крепкая старуха! Что ты тут комедию играешь? Из-за какого-то белого
бульдога Господа огорчаешь, душу свою погубить хочешь! Не будет тебе от меня
предсмертного отпущения, так и знай, потому что святая церковь самоубийцам
потачки не дает! А коли заупрямишься, велю тебя похоронить за оградой, в земле
неосвященной. И завещание твое перед светскими властями опротестую, потому что
завещание самоубийц по российскому закону недействительно!
Глаза умирающей сверкнули яростным пламенем,
губы зашлепали одна о другую, но не исторгли ни единого звука. Зато дрогнули
благостно сложенные на груди руки, и та, что сверху, правая, с трудом сложилась
в подобие кукиша.
— Вот-вот, — обрадовался епископ. — Уходи из
жизни со знамением дьявольским. В самый раз для тебя будет. Я персты твои, как
помрешь, разлеплять не позволю. Так в гробу и лежи с шишом, пускай все
полюбуются.
Генеральшины пальцы расцепились, выпрямились,
ладонь десницы благолепно улеглась поверх шуйцы.
Преосвященный покачал головой и снова
заговорил человечно, словно и не выходил из себя:
— Смотри, Мария, сколько ты за жизнь свою
горечи испила: и супруга любимого схоронила, и четверых детей пережила. Ничего,
не умерла. Неужто псы эти тупорылые тебе дороже родных людей? Право, стыд и
срам.
Митрофаний подождал, не будет ли какого знака,
но Марья Афанасьевна только закрыла глаза.
— Я ведь знаю, в тебе жизни еще много, не
избыла ты свой срок, не наполнилась ею, как зерном колос, подобно патриархам
ветхозаветным. Ты вот еще о чем подумай. Кому Господь долгую жизнь назначил,
тем тяжелее всего, потому что испытание их очень уж длинное. Но зато и награда
им особенная. Чем дольше я на свете живу, тем более мне кажется, что дряхлая
старость — даже и не испытание, а как бы некая от Бога милость. Вот уж воистину
дар так дар. Лишь в глубокой и мудрой старости избавляется человек от страха
смертныя. Увядание плоти и самое угасание ума — благое предуготовление к иной
жизни. Смерть не срезает тебя косой под ноги, а медленно входит, по капле, что,
пожалуй, и не лишено сладости. Недаром многие старцы из числа великосхимников,
кто дожил до древних лет, пребывают на склоне дней не столько здесь, сколько
там, в райском блаженстве. Бывает, самая плоть их по смерти делается нетленной,
что поражает людей. Да что говорить про святых старцев. У любого очень старого человека
все знакомцы — кого любил, кого ненавидел — уже там, ждут его, он один позади
задержался, и оттого не страшно ему. Доподлинно известно ему, что всякие — и
умнее его, и глупее, и злее, и добрее, и смелее, и трусливее, — все, кого знал
он, преодолели этот страшный порог, и ничего. А значит, не такой уж он и
страшный…
Тут Марья Афанасьевна, слушавшая пространную
проповедь владыки с необычайным вниманием, упокоенно улыбнулась, и Митрофаний
сдвинул черные брови, потому что ожидал иного воздействия. Он вздохнул,
перекрестился, увещевать больше не стал.
— Что ж, если чувствуешь ты, что тебе пора,
если зовут тебя задерживать не стану. И причащу, и отпою, и в освященную землю
положу, как подобает. Это я тебя с сердца пугал. Помирай, коли решила. Если тебя
жизнь ничем больше не держит, не прельщает, где уж мне, слабому, тебя удержать.
Только вот… — Он обернулся к диакону и приказал: — Давайте, отче, несите.
Отец Алексий кивнул, вышел за дверь. В спальне
стало тихо. Марья Афанасьевна лежала с закрытыми глазами, и лицо у нее было
такое, будто она уже не на ложе, а посреди церкви, в раскрытом гробу, и из-под
высоких сводов навстречу ей сладко поют ангелы. Митрофаний встал, подошел к
висевшей на стене литографии, стал с интересом ее разглядывать.
А вскоре двери отворились, и диакон с
келейником внесли плетеный короб с малым поверху окошечком. Поставили на пол и,
поклонившись владыке, отошли к стенке.
