В подтверждение англичанка высоко задрала ногу
в шнурованном ботинке, но никто смотреть не стал — все бросились оттаскивать
Наину Георгиевну от сестры Пелагии.
Экзальтированная девица кричала, тряся
монахиню за ворот:
— Вынюхала, высмотрела, черная мышка! Да, я
это сделала, я! А зачем, никого не касается!
Очки полетели на пол, затрещала ткань, а когда
Наину Георгиевну наконец отцепили, на щеке у инокини сочилась кровью изрядная
царапина.
Вот когда начался вопль содомский и
гоморрский, предвиденный Пелагией.
Петр Георгиевич неуверенно засмеялся:
— Нет, Наиночка, нет. Зачем ты на себя
наговариваешь? Снова оригинальничаешь?
Но громче был голос Ширяева. Степан Трофимович
с мукой выкрикнул:
— Наина, но зачем? Ведь это страшно! Подло!
— Страшно? Подло? Есть пределы, за которыми не
существует ни страха, ни подлости!
Она сверкнула исступленным взглядом, в котором
не было и тени виноватости, раскаяния или хотя бы стыда — лишь экстаз и
странное торжество. Можно даже сказать, что в облике Наины Георгиевны в эту
минуту проглядывало что-то величавое.
— Браво! Я узнал! «Макбет», акт второй, сцена,
кажется, тоже вторая.
— Аркадий Сергеевич сделал вид, что
рукоплещет. — Те же и леди Макбет.
От крови руки алы у меня, Но сердце белого
белей, И мне не стыдно.
Публика в восторге, вся сцена закидана
букетами. Браво!
— Жалкий шут, бездарный гладкописец, —
прошипела опасная барышня. Из искусства вас выгнали, и ящик ваш деревянный
спасет вас ненадолго. Скоро всякий кому не лень станет фотографом, и останется
вам одна дорога живые картинки на ярмарке представлять!
Петр Георгиевич взял сестру за руки:
— Наина, Наина, опомнись! Ты не в себе, я
позову доктора.
В следующий миг от яростного толчка он чуть не
полетел кубарем, и гнев разъяренной фурии обрушился на родственника:
— Петенька, братец ненаглядный! Ваше
сиятельство! Что сморщился? Ах, ты не любишь, когда тебя «сиятельством» зовут!
Ты ведь у нас демократ, ты выше титулов. Это оттого. Петушок, что ты фамилии
своей стесняешься. «Князь Телианов» звучит как-то сомнительно. Что за князья
такие, про которых никто не слыхивал? Если б был Оболенский или Волконский, то
и «сиятельством» бы не побрезговал. Ты женись, женись на Танюшке. Будет княгиня
тебе под стать. Только что ты с ней делать-то будешь, а, Петя? Книжки умные
читать? Женщине этого мало, вовсе даже недостаточно. На другое-то ты не
способен. Тридцать лет, а всё отроком. Сбежит она от тебя к какому-нибудь
молодцу.
— Черт знает что такое! — возмутился
предводитель. — Такие непристойности при владыке, при всех нас! Да у нее
истерика, самая натуральная истерика.
Степан Трофимович потянул нарушительницу
приличий к дверям:
— Идем, Наина. Нам нужно с тобой поговорить.
Она зло расхохоталась:
— Ну как же, непременно поговорить и слезами
чистыми омыться. Как вы мне надоели со своими душевными разговорами! Бу-бу-бу,
сю-сю-сю, передразнила она, — долг перед человечеством, слияние душ, через сто
лет мир превратится в сад. Нет чтобы девушку просто обнять и поцеловать. Идиот!
Сидел по-над просом, да остался с носом.
Хотел было что-то сказать и Сытников, уж и рот
раскрыл, но после расправы, учиненной над предшественниками, почел за благо
промолчать. Только всё равно перепало и ему:
— Что это вы, Донат Абрамович, сычом на меня
смотрите? Не одобряете? Или собачек пожалели? А правду говорят, что вы жену
вашу семипудовую отравили поганым грибом? Для новой супруги вакансию
освобождали? Уж не для меня ли? Я, правда, тогда еще в коротких юбчонках
бегала, но вы ведь человек обстоятельный, далеко вперед смотрите!
Она захлебнулась коротким, сдавленным рыданием
и бросилась к двери все испуганно расступились, давая ей дорогу. На пороге
Наина Георгиевна остановилась, окинула взглядом залу, на миг задержалась взглядом
на Бубенцове (тот стоял с веселой улыбкой, явно наслаждаясь скандалом) и
объявила:
— Съезжаю. В городе буду жить. Думайте обо мне
что хотите, мне дела нет. А вас всех, включая пронырливую монашку и самого
благочестнейшего Митрофания, предаю ана-феме-е-е-е.
Выкинув напоследок эту скверную шутку, она
выбежала вон и еще громко хлопнула дверью на прощание.
— В старину сказали бы: в юницу вселился бес,
— грустно заключил Митрофаний.
Обиженный Сытников пробурчал:
— У нас, в купечестве, посекли бы розгами, бес
в два счета бы и выселился.
— Ой, как бабушке-то сказать? — схватился за
голову Петр Георгиевич.
Бубенцов встрепенулся:
— Нельзя тетеньке! Это ее погубит. После, не
сейчас. Пусть немного оправится.
Предводителя же заботило другое:
— Но что за странная ненависть к собакам?
Вероятно, и в самом деле род помешательства. Есть такая психическая болезнь —
кинофобия?
— Не помешательство это. — Пелагия
разглядывала платок — перестала ли кровоточить оцарапанная щека. Хорошо хоть
очки не разбились. — Тут какая-то тайна. Нужно разобраться.
— И есть за что ухватиться? — спросил владыка.
— Поискать, так и сыщется. Мне вот что покою
не дает…
Но договорить монахине не дал Ширяев.
— Что ж это я, совсем одеревенел! — Он затряс
головой, словно прогоняя наваждение. — Остановить ее! Она руки на себя наложит!
Это горячка!
Он выбежал в коридор. Следом бросился Петр
Георгиевич. Аркадий Сергеевич немного помялся и, пожав плечами, пошел за ними.
— Истинно собачья свадьба, — констатировал
Сытников.
* * *
Луна хоть и пошла на убыль, но все еще была
приятно округла и сияла не хуже хрустальной люстры, да и звезды малыми
лампиончиками как могли подсвечивали синий потолок неба, так что ночь
получилась ненамного темнее дня.
Владыка и Пелагия небыстро шли по главной
аллее парка, сзади, сонно перебирая копытами и позвякивая сбруей, плелись
лошади, тянули за собой почти сливавшуюся с деревьями и кустами карету.
