— …Ишь, ворон, — говорил Митрофаний. — Видела,
как он за Коршем-то посылал? Теперь уж не отступится, свое урвет. Девица эта
дерганая задачу ему облегчила — одной наследницей меньше. Я тебя, Пелагия, вот
о чем прошу. Подготовь Марью Афанасьевну так, чтобы ее снова не подкосило.
Легко ли такое про собственную внучку узнать. И поживи здесь еще некое время,
побудь при тетеньке.
— Не подкосит. Сдается мне, отче, что Марья
Афанасьевна людьми куда меньше, чем собаками, увлечена. Я, конечно, с ней
посижу и чем смогу утешу, но для дела лучше бы мне в город перебраться.
— Для какого еще дела? — удивился
преосвященный. — Дело окончилось. Да и разобраться ты хотела, зачем Наина эта
псов истребила.
— Это меня и занимает. Тут, владыко, есть
что-то необычное, от чего мороз по коже. Вы давеча прозорливо сказали про
вселившегося беса.
— Суеверие это, — еще больше удивился
Митрофаний. — Неужто ты в сатанинскую одержимость веришь? Я ведь
иносказательно, для словесной фигуры. Нет никакого беса, а есть зло,
бесформенное и вездесущее, оно и искушает души.
Пелагия блеснула на епископа очками снизу
вверх.
— Как это беса нет? А кто сегодня весь вечер
на людскую мерзость зубы скалил?
— Ты про Бубенцова?
— А про кого же? Он самый бес и есть, во всем
положенном снаряжении. Злобен, ядовит и прельстителен. Уверена я, в нем тут всё
дело. Вы видели, отче, какие взгляды Наина Георгиевна на него бросала? Будто
похвалы от него ждала. Это ведь она перед ним спектакль затеяла с криком и
скрежетом зубовным. Мы, остальные, для нее — пустота, задник театральный.
Архиерей молчал, потому что никаких таких
особенных взглядов не заметил, однако наблюдательности Пелагии доверял больше,
чем своей.
Вышли из парковых ворот на пустое место. Аллея
перешла в дорогу, протянувшуюся через поле к Астраханскому шляху. Владыка
остановился, чтобы подъехала карета.
— А зачем тебе в город? Ведь Наина там не
задержится, уедет. Как распространится известие про ее художества, никто с ней
знаться не захочет. И жить ей там негде. Непременно уедет — в Москву, в
Петербург, а то и вовсе за границу.
— Ни за что. Где Бубенцов, там и она будет, —
уверенно заявила монахиня. — И я должна тоже быть неподалеку. Что до людского
осуждения, то Наине Георгиевне в ее нынешнем ожесточении это только в сладость.
И жить ей есть где. Я слышала от горничной, что у Наины Георгиевны в Заволжске
собственный дом имеется, в наследство достался от какой-то родственницы.
Небольшой, но на красивом месте и с садом.
— Так ты полагаешь, здесь Бубенцов замешан? —
Владыка поставил ногу на ступеньку, но в карету садиться не спешил. — Это бы
очень кстати пришлось. Если б уличить его в какой-нибудь очевидной пакости, ему
бы в Синоде меньше веры стало. А то боюсь, не сладить мне с его ретивостью. По
всем вероятиям, худшие испытания еще впереди. Ты вот что, завтра же возвращайся
на подворье. Будем с тобой думу думать, как нашему горю помочь. Видно, и без
госпожи Лисицыной не обойдемся.
Эти загадочные слова подействовали на монахиню
странно: она вроде и обрадовалась, и испугалась.
— Грех ведь, владыко. И зарекались мы…
— Ничего, дело важное, много важнее
предыдущих, — вздохнул архиерей, усаживаясь на сиденье напротив отца
иподиакона. — Мое решение, моя и ответственность перед Богом и людьми. Ну,
благословляю тебя, дочь моя. Прощай.
И карета, разгоняясь, почти бесшумно помчала
по мягкой от пыли дороге, а сестра Пелагия повернула обратно в парк.
Шла по светлой аллее, и сверху тоже было
светло, но деревья по сторонам смыкались двумя темными стенами, и выглядело
так, будто монахиня движется по дну диковинного светоносного ущелья.
Впереди, прямо посреди дорожки, белел какой-то
квадрат, а посреди него еще и чернел малый прямоугольник. Когда шли здесь с
владыкой пять или десять минут назад, ничего подобного на аллее не было.
Пелагия ускорила шаг, чтобы поближе разглядеть
любопытное явление. Подошла, села на корточки.
Странно: большой белый платок, на нем книжка в
черном кожаном переплете. Взяла в руки — молитвенник. Самый обыкновенный, какие
везде есть. Что за чудеса!
Пелагия хотела посмотреть, нет ли там чего
между страниц, но тут сзади раздался шорох. Обернуться она не успела — кто-то
натянул ей на голову мешок, обдирая щеки. Еще ничего не успев понять, от одной
только неожиданности монахиня вскрикнула, но поперхнулась и засипела — поверх
мешка затянулась веревочная петля. Здесь-то и подкатил звериный, темный ужас.
Пелагия забилась, зашарила пальцами по мешковине, по грубой веревке. Но сильные
руки обхватили ее и не давали ни вырваться, ни ослабить удавку. Кто-то сзади
шумно и прерывисто дышал в правое ухо, а вот сама она ни вдохнуть, ни выдохнуть
не могла.
Она попробовала ударить кулачком назад, но
бить было неудобно — не размахнешься. Лягнула ногой, попала по чему-то, да вряд
ли чувствительно ряса смягчила.
Чувствуя, как нарастает гул в ушах и все
больше тянет в утешительный черный омут, монахиня рванула из поясной сумки
вязанье, ухватила спицы покрепче и всадила их в мягкое — раз, потом еще раз.
— У-у-у!
Утробный рык, и хватка ослабла. Пелагия снова
махнула спицами, но на сей раз уже в пустоту.
Никто больше ее не держал, локтем под горло не
охватывал. Она рухнула на колени, рванула проклятую удавку, стянула с головы
мешок и принялась хрипло хватать ртом воздух, бормоча:
— Мать… Пре…святая… Богоро…дица… защити… от
враг видимых… и невидимых…
Как только самую малость посветлело в глазах,
заозиралась во все стороны.
Никого. Но концы спиц были темны от крови.
Часть вторая - И блюдитеся злых делателей
Часть вторая
И блюдитеся злых делателей
Глава 6
Суаре
А теперь мы пропустим месяц с лишком и
перейдем сразу к развязке нашей путаной истории, вернее, к началу этой
развязки, пришедшемуся на званый вечер для избранных гостей, что состоялся в
доме Олимпиады Савельевны Шестаго. Сама почтмейстерша этот праздник во славу
современного искусства предпочла назвать звучным словом soiree, пусть уж он так
и остается, тем более что «суаре» этот в Заволжске забудут не скоро.
