Vernissage для приглашенных — с шампанским и
закусками — был назначен на самый день сего скорбного праздника, который, как
известно, предписывает строжайшее соблюдение поста. Уже в этом чувствовался
вызов приличиям. Но еще примечательней была многозначительная таинственность, с
которой патронесса выставки Олимпиада Савельевна Шестаго рассылала приглашения
узкому кругу друзей и знакомых. Поговаривали, что сим немногим счастливцам
будет показано нечто совершенно особенное, и высказывались нервирующие
опасения, что публике потом самого интересного не предъявят, а возможно,
публичная демонстрация и вовсе не состоится.
Почтмейстерша купалась в лучах всеобщей
ажитации. Никогда еще она не получала сразу столько приглашений на всевозможные
вечера, именины и журфиксы. Ездила не ко всем, а с большим разбором, держалась
интригующе, а на прямые просьбы о пригласительном билете отвечала, что
помещение слишком мало и сам художник возражает против многолюдства, ибо тогда
его работы будет неудобно смотреть. Вот со следующего после вернисажа дня —
милости просим.
Наконец знаменательный вечер настал.
* * *
Выставка расположилась в обособленном крыле
почтмейстерова дома, выходившем дверью прямо на улицу. Здесь, в этой удобной
квартире, Аркадий Сергеевич жил уже целый месяц, после того как съехал из
Дроздовки. Произошло это по не вполне понятной причине, потому что никакой
заметной окружающим ссоры с обитателями усадьбы у Поджио не было, однако
некоторые самые прозорливые наблюдательницы отметили, что по времени это
перемещение совпало с эмиграцией Наины Георгиевны. На первом этаже квартиры
находился просторный салон, где разместилась собственно выставка, и перед
салоном еще гостиная. Второй этаж вмещал две комнаты: одна служила Аркадию Сергеевичу
спальней, в другой же, наглухо завесив окна, он устроил фотографическую
лабораторию.
Приглашенные собирались не вдруг, а
постепенно, поэтому предусмотрительность хозяйки, приготовившей в салоне стол с
закусками, была оценена по достоинству.
Едва не первыми прибыли Степан Трофимович
Ширяев и Петр Георгиевич Телианов, что окончательно опровергло предположение о
ссоре между Аркадием Сергеевичем и дроздовскими жителями. Ширяев был бледен и
напряжен, точно предвидел от выставки какую-то для себя неприятность, зато его
молодой спутник держался весело, много шутил и всё норовил украдкой сунуть нос
в запертый салон, так что Олимпиаде Савельевне пришлось взять проказника под
особый присмотр.
Кроме того, со стороны художника были
приглашены Донат Абрамович Сытников и Кирилл Нифонтович Краснов. Генеральша
Татищева, хоть и оправилась от болезни, из усадьбы еще не выезжала, да если б и
выезжала, вряд ли удостоила бы посещением экспозицию нелюбимого ею «щелкунчика»
(именно так в конце концов стала она называть Аркадия Сергеевича, очевидно,
имея в виду щелканье, которое производил при съемке фотографический аппарат).
Гостей со стороны хозяйки было звано больше:
Владимир Львович со своим неразлучным секретарем, губернский предводитель граф
Гавриил Александрович (на сей раз с супругой), несколько либеральных друзей из
числа самых доверенных и проверенных, и еще приезжая из Москвы — некая Полина
Андреевна Лисицына, прибывшая в Заволжск не так давно, но уже успевшая
подружиться со всеми столпами заволжского общества. Супруг Олимпиады Савельевны
к участию в суаре допущен не был из-за невосприимчивости к искусству и вообще
явной своей неуместности при наличии Бубенцова.
Все уже собрались, и с минуты на минуту
ожидалась самая существенная персона — Владимир Львович, несколько
задержавшийся из-за государственных дел, но обещавшийся беспременно быть. Гости
успели хорошо ободриться шампанским и со всевозрастающим любопытством
поглядывали на виновника торжества. Поджио переходил от группы к группе, много
шутил и взволнованно вытирал платком руки, то и дело посматривая на дверь —
вероятно, терзался нетерпением и мысленно поторапливал припозднившегося
Бубенцова.
Вот Аркадий Сергеевич приблизился к москвичке,
подле которой увивался один из местных прогрессистов, и с преувеличенной
оживленностью воскликнул:
— Нет, Полина Андреевна, вы непременно должны
позволить мне сделать ваш портрет! Чем больше я смотрю на ваше личико, тем интереснее
оно мне кажется. А еще чудесней было бы, если б вы уговорили вашу сестру
позировать мне вместе с вами. Это просто поразительно, до чего различными могут
быть черты, обладающие всеми признаками родственного сходства!
Лисицына улыбнулась, блеснув живыми карими
глазами, и ничего на это не сказала.
— Уж не сердитесь, Poline, но этот двойной
портрет красноречивейшим образом продемонстрировал бы всем, как преступно
поступают с собой женщины, решившие удалиться от мира. Ваша сестра Пелагия —
серая мышка, а вы — огненная львица. Она как тусклая Луна, а вы как
ослепительное Солнце. Нос, брови, глаза по рисунку такие же, но вас никогда и
ни за что не спутаешь. Она, должно быть, намного вас старше?
— Это комплимент или желание установить мой
возраст? — рассмеялась Лисицына, обнажив ровные белые зубы, и шутливо ударила
Аркадия Сергеевича черным страусовым веером по руке. — И не смейте при мне
поносить Пелагию. Мы так редко с ней видимся! В кои-то веки приехала проведать,
а ее в какой-то дальний монастырь услали.
Она помахала своим орудием возмездия, обдувая
обнаженные плечи, премило осыпанные веснушками светло-апельсинового цвета,
тряхнула пышной рыжеволосой прической и прищурилась на часы.
— Вы близоруки? — спросил наблюдательный
Поджио. — Двадцать минут девятого.
— Близорукость у нас в роду, — призналась
Полина Андреевна и обезоруживающе улыбнулась. — А очки носить я стесняюсь.
— Вас и очки вряд ли бы испортили, — галантно
уверил ее Аркадий Сергеевич. — Так как насчет портрета?
— Ни за что. Еще на выставке показывать
начнете. — Лисицына перешла на заговорщический шепот. — Что там у вас за
сюрприз такой, а? Поди, что-нибудь неприличное?
Поджио улыбнулся чуть вымученной улыбкой и
ничего не ответил. Рыжая чаровница смотрела на него снизу вверх, пытливо морща
круглый лоб, и словно бы пыталась разгадать какую-то головоломку.
Ах, да что морочить читателю голову, тем более
что он и так уже обо всем догадался.
Перед нервничающим художником стояла (в
открытом бархатном платье для визитов, в белых перчатках по локоть, в
обрамлении причудливо накрученных медно-рыжих локонов) никакая не Полина
Андреевна Лисицына, а…
То есть не то чтобы совсем не Полина Андреевна
Лисицына, ибо когда-то ее действительно звали именно так, но затем она сменила
имя, лишилась отчества и стала просто Пелагией.
