Но на сей раз речь шла не о пьяной драке или
юношеском максимализме, тут проглядывали все приметы злонамеренного,
обдуманного убийства, да еще отягощенного особенным зверством. Безголовые
трупы, неизвестно чьи и бог весть из какой глухой чащи притащенные, — это одно.
И совсем другое, когда этакая страсть приключается в самом Заволжске, на самой
лучшей улице, да еще со столичной знаменитостью, которую знало всё хорошее
общество. Самое же ужасное заключалось в том, что преступление — в этом
решительно никто не сомневался — совершил кто-то из этого самого общества, к тому
же по мотивам, до чрезвычайности распаляющим воображение (нечего и говорить,
что о скандальном исходе почтмейстершиного суаре весь город узнал в тот же
вечер).
Вот об этих-то мотивах в основном и
рассуждали, что же до личности убийцы, то тут предположения были разные, и даже
возникло по меньшей мере три партии. Самая многочисленная была «ширяевская».
Следующая по размеру та, что видела виновницей оскорбленную Наину Георгиевну,
от которой после истории с собаками можно было ожидать чего угодно. Третья же
партия держала на подозрении Петра Георгиевича, напирая на его нигилистические
убеждения и кавказскую кровь. Мы сказали «по меньшей мере три», потому что
имелась еще и четвертая партия, немноголюдная, но влиятельная, ибо образовалась
она в кругах, близких к губернатору и Матвею Бенционовичу Бердичевскому. Сии
шептались, что тут так или иначе не обошлось без Бубенцова — но это уж слишком
явственно относилось к области выдавания желаемого за действительное.
Не мудрено, что уже к полудню весь Заволжск прознал
о страшном событии. Горожане выглядели одновременно взбудораженными и
притихшими, и общее состояние умов сделалось такое, что владыка велел отслужить
в церквах очистительные молебствия и сам произнес в соборе проповедь. Говорил о
тяжких испытаниях, ниспосланных городу, и понятно было, что в виду имеется
отнюдь не только убийство фотографа.
* * *
А непосредственно перед тем, как Митрофанию
ехать на проповедь, у него на архиерейском подворье побывал посетитель, товарищ
окружного прокурора Бердичевский, вызванный к преосвященному нарочным.
— Ты вот что, Матюша, — сказал владыка, уже
обряженный в фелонь и саккос, но еще без митры и панагии. — Ты этого
расследования никому не перепоручай, возьмись сам. Я не исключаю, что тут может
вскрыться что-нибудь, выводящее к известному тебе лицу. — Митрофаний мельком
оглянулся на притворенную дверь. — Посуди сам. И убиенный, и та особа, которую,
по всей видимости, он хотел уязвить, нашему шустрецу отлично знакомы, а с
последней его связывают и какие-то особенные отношения. Опять же он самолично,
в числе немногих, присутствовал при вчерашнем ристалище…
Матвей Бенционович руками замахал и даже
перебил преосвященного, чего прежде никогда не бывало:
— Отче, я этого совсем не могу! Во-первых,
придется ехать на место убийства, а я покойников боюсь…
— Ну-ну, — погрозил ему пальцем Митрофаний. —
Слабость сердца одолевать нужно. Ты прокурор или кто? Вот повезу тебя с собой
на Староевятское кладбище, откуда гробы перевозят, поскольку Река совсем берег
подмыла. Я, как полагается, буду молитвы читать, а тебя поставлю извлечением
останков распоряжаться. Для укрепления нервов тебе полезно будет.
— Ах, не в покойнике только дело. —
Бердичевский просительно заглянул владыке в глаза. — У меня дознавательского
дара нет. Вот акт обвинительный составить или даже допрос вести у меня отлично
получается, а уголовный расследователь из меня никакой. Это у вас, отче, талант
загадки разгадывать. Жалко, вам самим туда поехать нельзя, не к лицу.
— Я не поеду, но око свое к тебе приставлю.
Войди-ка, дочь моя, позвал преосвященный, поворотясь в дверке, что вела во
внутренние покои.
В кабинет, где происходила беседа епископа с
товарищем прокурора, вошла худенькая монахиня в черном апостольнике и черной же
камилавке, молча поклонилась. Бердичевский, не раз видевший Пелагию прежде и
знавший, что она пользуется у Митрофания особенным доверием, поднялся и ответил
не менее почтительным поклоном.
— Сестру Пелагию возьми с собой, — велел
архиерей. — Она наблюдательна, остра умом и очень может тебе пригодиться.
— Но там наверняка уже полиция и сам Лагранж,
— развел руками Матвей Бенционович. — Как я объясню столь странную спутницу?
— Скажешь, после проповеди владыка приедет сей
дом опоганенный от скверны святить, а прежде того инокиню присылает подготовить
всё, чтоб прилично было и взору преосвященного владыки не оскорбительно. А что
до Лагранжа, то, как я понимаю, он, шельма, теперь у тебя по струнке ходит. —
И, блеснув глазом на Пелагию, прибавил: — Скажи ему: черница тихая, смиренная,
умом убогая, следствию не помешает.
* * *
Пока ехали в коляске по Дворянской, оба
молчали, потому что Пелагия такого многоумного и высокоученого спутника
несколько робела, а Матвей Бенционович не имел привычки к общению с духовными
особами (Митрофаний не в счет, тут дело особое) и уж совсем не знал, как вести
беседу с монахиней.
Наконец, придумав удачную тему, он открыл рот
и сказал:
— Матушка… — Но сбился, потому что ему пришло
в голову, что женщине совсем нестарого возраста, хоть бы даже и монахине, вряд
ли будет приятно такое обращение от лысоватого и уже немножко обрюзгшего
господина сильно за тридцать.
И вечно у него выходили трудности в общении с
Пелагией, хоть разговаривать им доселе выдавалось не так уж часто. Инокиня, с
точки зрения Матвея Бенционовича, обладала крайне неудобным свойством выглядеть
то зрелой и умудренной женщиной, то сущей девочкой, как, например, сейчас.
— То есть сестра, — поправился он, — вы ведь
сестра (это уж вышло совсем глупо) Полины Андреевны Лисицыной?
Черница как-то неопределенно кивнула, и
Бердичевский испугался, не нарушил ли он какого-нибудь неведомого ему этикета,
согласно которому с монахинями нельзя беседовать об их оставшихся в миру
родственниках.
— Я только так спросил… Уж очень умная и
приятная особа, и на вас немножко похожа. — Он деликатно посмотрел на спутницу,
покачивавшуюся рядом на кожаном сиденье коляски, и добавил: — Совсем чуть-чуть.
Неизвестно, куда вывернул бы этот не вполне
уклюжий разговор, если бы экипаж не въехал на Храмовую площадь, главный плац
нашего города, где находятся и кафедральный собор, и губернаторский дом, и
главные присутствия, и консистория, и гостиница «Великокняжеская», где лет сто
тому и в самом деле останавливался великий князь Константин Павлович,
совершавший ознакомительную поездку по восточным губерниям империи.
