Там-то, у чугунной ограды сей лучшей
заволжской hotellerie толпился народ, что-то там шумели, толкались и виднелись
даже полицейские фуражки. Происходило некое явное безобразие, причем в
непосредственной близости от обиталищ духовной и светской власти, чего Матвей
Бенционович как лицо облеченное оставить без внимания не мог. По правде говоря,
он вообще испытывал слабость к положениям, в которых мог проявить себя с
начальственной стороны.
— Посидите-ка, сестрица, — сказал он важно
Пелагии, кучеру велел остановиться и пошел разбираться.
Солидного чиновника беспрепятственно
пропустили в самый центр скопища, и оказалось, что все глазеют на восточного
человека, бубенцовского абрека.
Черкес был мертвецки пьян и исполнял сам с
собой какой-то безумный танец, время от времени гортанно вскрикивая, а больше,
впрочем, беззвучно. Топтался на месте, мелко переступая большими ступнями в
потрепанных чувяках, по временам преловко вскакивал на цыпочки и описывал над
бритой своей головой сияющие круги чудовищной величины кинжалом. Сразу было
видно, что он этак выплясывает очень давно и предаваться сему занятию намерен
еще долго.
— Эт-то еще что? — нахмурясь, спросил
Бердичевский околоточного.
— Так что сами видите, ваше высокоблагородие.
Скоро час как куражится без малейшего передыху. А перед тем в трактире
«Зеркальном» зеркала бил и половых ногами топтал, ранее побывал в кабаке
«Самсон», где тоже дебоширил, но и туда прибыл уже сильно пьяный.
— Почему не пресекли?
— Пробовали, ваше высокоблагородие. Но он
городовому Карасюку вон всю харю расквасил, а меня чуть тесаком своим не
зарубил.
— Пристрелить его надо, — зло сказал
полицейский, закрывавший лицо окровавленным платком, — надо думать, тот самый
Карасюк. — Ничего боле не остается, пока он не порешил кого-нибудь.
— Я те пристрелю! — цыкнул на него
околоточный. — Это же самого Владимира Львовича Бубенцова человек.
— А вы-то куда смотрите? — обернулся
Бердичевский к Тихону Иеремеевичу Спасенному, жавшемуся здесь же, в первых
рядах толпы. Уведите отсюда вашего дикаря.
— Уж я за ним с ночи хожу-с, — жалобно
произнес Спасенный. — Не пей, говорю, не пей. Да он разве послушает. Нельзя ему
вина, совсем нельзя. Нерусский человек, что с него возьмешь. Или вовсе в рот не
берет, или выдует полведра и после звереет. Подпоил его какой-то лихой человек.
Теперь пока не рухнет, плясать будет.
Матвей Бенционович, чувствуя, что на него
обращены взгляды всей толпы, произнес с непререкаемой авторитетностью:
— Не положено. Это вам не что-нибудь, а
Храмовая площадь. Скоро владыка приедет проповедь говорить. Убрать немедленно!
Из толпы крикнули (вот они, плоды
достоинства-то):
— Умный какой. Поди-ка сам убери, если такой
смелый! И понял тут Матвей Бенционович, что угодил в ловушку, собственноручно
им же и изготовленную. Дернуло же его останавливать коляску! А отступать было
некуда.
И от околоточного с побитым городовым тоже
сикурсу ждать не приходилось.
Поиграв желваками для большей храбрости,
Бердичевский сделал шаг, другой и приблизился к страшному танцору. Тот вдруг
взял и запел какую-то дикую, но по-своему мелодичную песню, и быстро-быстро
замахал клинком.
— Немедленно прекратить! — что было сил
гаркнул Матвей Бенционович.
Черкес только повел в его сторону багровым от
хмеля глазом.
— Я тебе говорю!
Бердичевский шагнул вперед еще, потом еще.
— Ишь, бедовый, — сказали сзади в толпе.
Непонятно про кого — про Черкеса или про
товарища прокурора, но Матвей Бенционович принял на свой счет и несколько
воодушевился. Он протянул руку, чтобы схватить горца за рукав, и вдруг —
вшшить! — у самых пальцев Бердичевского сверкнула стальная дуга, а с сюртучного
обшлага отлетели две чисто срезанные гербовые пуговицы.
Матвей Бенционович с невольным криком отскочил
в сторону и, разъярившись от такой потери лица, крикнул околоточному:
— Живо за Бубенцовым! Если не усмирит своего
абрека, приказываю стрелять ему в ноги!
— Владимир Львович спят еще и будить не
велели, — объяснил Спасенный.
— Вот, жду десять минут по часам. —
Бердичевский сердито помахал серебряной луковицей. — И велю палить!
Тихон Иеремеевич засеменил по направлению к
флигелю, а на площади установилось заинтересованное молчание.
Черкес, как заведенный, все продолжал свой ни
на что не похожий танец. Бердичевский стоял с часами в руках, чувствуя себя
преглупо. Карасюк с видимым удовольствием всовывал в револьвер патроны.
Когда до истечения срока ультиматума
оставалась минута, околоточный нервно сказал:
— Ваше высокоблагородие, засвидетельствуйте,
что я никакого касательства…
— Идет! Идет! — зашумели в толпе.
Из ворот гостиницы неспешно вышел Владимир
Львович — в шелковом халате и турецкой шапке с кисточкой. Перед ним
расступились. Он остановился, упер руки в бока и некоторое время просто смотрел
на своего ополоумевшего янычара. Потом зевнул и тихонько двинулся прямо на
него. Кто-то из баб ахнул. Черкес вроде бы не смотрел на своего господина, но в
то же время, продолжая пританцовывать, понемногу пятился к стене гостиницы.
Бубенцов двигался всё так же лениво, не произнося ни единого слова, до тех пор,
пока Черкес не уперся в самую стену и замер на месте. Взгляд у него был
совершенно остановившийся, будто мертвый.
— Наплясался, дурак? — сказал Владимир Львович
в наступившей тишине.
— Идем, проспись.
После этих слов инспектор повернулся и не
оборачиваясь пошел назад к флигелю. Мурад послушно шагал за ним, сбоку мелко
переступал Спасенный.
Все молча провожали живописную троицу
взглядом.
Какой-то дьячок, перекрестившись, басом
сказал:
— Даде им власть над дусех нечистых.
Перекрестилась и Пелагия, которая, как нам уже
известно, никогда не сотворяла крестного знамения всуе.
* * *
У входа в квартиру, которую до недавнего
времени занимал бедный Аркадий Сергеевич, тоже стояло плотное кольцо любопытствующих,
и у крыльца грозно пучил глаза полицейский урядник. Перед тем как войти.
Пелагия перекрестилась еще раз, и опять не без причины.
