— Шея? Что вы скажете про шею? — спросил
Феликс Станиславович, вздохнув с видом человека, терпение которого на исходе. —
Затем мы подробнейшим образом обсудим плечи, спину, бюст, живот, ноги. И прочие
части фигуры, включая бедра с ягодицами, без этого никак не обойтись.
Голос Лагранжа стал угрожающим, а неловкое
слово «ягодицы» он произнес нараспев, с особенным нажимом.
— Быть может, все-таки обойдемся без этого? —
уже напрямую обратился он к Наине Георгиевне.
Та спокойно улыбалась, явно наслаждаясь и
обращенными на нее взглядами, и всеобщим смущением. Она не проявляла и малейших
признаков стыдливости, которая вчера здесь же чуть не довела ее до слез.
— Ну, предположим, установите вы про грудь и
ягодицы, — пожала она плечами. — А дальше что? Станете всех жительниц губернии
догола раздевать и опознание устраивать?
— Зачем же всех? — процедил Феликс
Станиславович. — Только тех, кто у нас на подозрении. И опознание не
понадобится, к чему нам этакий скандал? Достаточно будет сверить некоторые
особые приметы. Я ведь сейчас опрос этот для формальности и последующего протоколирования
произвожу, а на самом деле уже побеседовал с некоторыми из присутствующих, и
мне, в частности, известно, что на правой ягодице у интересующей нас особы две
заметные родинки, что пониже грудей светлое пигментационное пятно размером с
полтинник. Вы не представляете, княжна, до чего внимателен мужской глаз к
подобным деталечкам.
Здесь проняло и несгибаемую Наину Георгиевну —
она вспыхнула и не нашлась что сказать.
На помощь ей пришла Лисицына.
— Ах, господа, да что мы всё про одни и те же
фотографии! защебетала она, пытаясь увести разговор от неприличной темы. —
Здесь ведь было столько чудесных пейзажей! Вон там, например, висела совершенно
изумительная работа, я до сих пор под впечатлением. Не помните? Она называлась
«Дождливое утро». Какая экспрессия, какая игра света и тени!
Матвей Бенционович взглянул на не к месту
встрявшую даму с явным неудовольствием, а Лагранж, тот и вовсе грозно сдвинул
брови, намереваясь призвать щебетунью к порядку, но зато Наина Георгиевна
перемене предмета явно обрадовалась.
— Да уж, вот о чем следовало бы поговорить,
так о той любопытной картинке! — воскликнула она, рассмеявшись — притом зло и
будто бы на что-то намекая. — Я тоже вчера обратила на нее особенное внимание,
хоть и не из-за экспрессии. Там, сударыня, самое примечательное было отнюдь не
в игре света и тени, а в некой интереснейшей подробности…
— Прекратить! — взревел Феликс Станиславович,
наливаясь краской. Вам не удастся сбить меня с линии! Всё это виляние ничего не
даст, только попусту тратим время.
— Истинно так, — изрек Спасенный. — Сказано:
«Блаженни иже затыкают ушеса своя, еже не послушати неможнаго». И еще сказано:
«Посреди неразумных блюди время».
— Да, Лагранж, вы и в самом деле попусту
тратите время, — сказал вдруг Бубенцов, отрываясь от бумаг. — Ей-богу, у меня
дел невпроворот, а тут вы с этой мелодрамой. Вы же мне давеча докладывали, что
у вас есть твердая улика. Выкладывайте ее, и дело с концом.
При этих словах Матвей Бенционович, которому
ничего не было известно ни о «твердой улике», ни о самом факте какого-то
доклада полицмейстера Владимиру Львовичу, сердито воззрился на Лагранжа. Тот
же, стушевавшись и не зная, перед кем оправдываться в первую очередь, обратился
сразу к обоим начальникам:
— Владимир Бенционович, я ведь хотел со всей
наглядностью прорисовать, всю логику преступления выстроить. И еще из
милосердия. Хотел дать преступнику шанс покаяться. Я думал, сейчас установим,
что на фотографиях была княжна Телианова, Ширяев вспылит, начнет за нее
заступаться и признается…
Все ахнули и шарахнулись от Степана
Трофимовича в стороны. Он же стоял как оцепеневший и только быстро поводил
головой то вправо, то влево.
— Признается? — насел на полицмейстера
Бердичевский. — Так у вас улика против Ширяева?
— Матвей Бенционович, не успел доложить, то
есть не то чтобы не успел, — залепетал Лагранж. — Хотел сэффектничать, виноват.
— Да что такое? Говорите дело! — прикрикнул на
него товарищ прокурора.
Феликс Станиславович вытер вспотевший лоб.
— Что говорить, дело ясное. Ширяев влюблен в
Телианову, мечтал на ней жениться. А тут появился столичный разбиватель сердец
Поджио. Увлек, вскружил голову, совратил. Совершенно ясно, что для тех ню
позировала ему именно она. Ширяев и раньше знал или, во всяком случае,
подозревал об отношениях Поджио и Телиановой, но одно дело представлять себе
умозрительно, а тут наглядное доказательство, и еще этакого скандального
свойства. О мотивах, по которым Поджио решился на эту неприличную выходку, я
судить не берусь, потому что непосредственного касательства к расследуемому
преступлению они не имеют. Вчера на глазах у всех Ширяев накинулся на обидчика
с кулаками и, верно, убил бы его прямо на месте, если бы не оттащили. Так он
дождался ночи, проник в квартиру и довел дело до конца. А после, еще не
насыщенный местью, сокрушил все плоды творчества своего лютого врага и самый
аппарат, при посредстве которого Поджио нанес ему, Ширяеву, столь тяжкое
оскорбление.
— Однако про всё это нами было говорено и
ранее, — с неудовольствием заметил Бердичевский. — Версия правдоподобная, но
вся построенная на одних предположениях. Где же «твердая улика»?
— Матвей Бенционович, я же обещал вам, что
проверю всех основных фигурантов на предмет алиби. Именно этим мои агенты
сегодня и занимались. Петр Георгиевич вчера напился пьян, кричал и плакал до
глубокой ночи, а после слуги его отваром выпаивали. Это алиби. Господин
Сытников прямо отсюда отправился на Варшавскую, в заведение мадам Грубер, и
пробыл до самого утра в компании некой Земфиры, по паспорту же Матрены
Сичкиной. Это тоже алиби.
— Ай да двоеперстец, — сказал Владимир
Львович, присвистнув. — Готов держать пари, что Земфира Сичкина внешностью хотя
бы отчасти напоминает Наину Георгиевну, на которую его степенство давно
облизывается.
Донат Абрамович, оторопевший от этакого
поворота, смолчал, но бросил на Бубенцова такой взгляд, что стало ясно —
проницательный психолог в своем предположении не ошибся.
— Ну а что до господина Ширяева, — подвел-таки
к эффекту полицмейстер, — то у него никакого алиби нет. Более того, достоверно
установлено, что в Дроздовку он ночевать не вернулся, ни в одной из городских
гостиниц не останавливался и ни у кого из здешних знакомых также не появлялся.
Позвольте же спросить вас, — сурово обратился он к Степану Трофимовичу, — где и
как провели вы минувшую ночь?
