И тут сестра вспомнила про будку садовника. Уж
та-то точно не закрывается.
Побежала обратно по аллее. Сырая рубаха
противно липла к ногам.
Вот и домик. Так и есть — дверь не заперта.
Пелагия вошла в темный закуток. Осторожно,
чтобы не наступить на острое, добралась до угла и села. Хоть сухо, и то слава
Тебе, Господи.
Мало-помалу рассветало. Стало видно щели в
дощатых стенах, инвентарь: грабли, лопаты, тяпки, топор, мотыги.
Мотыги? Как сказала Наина Георгиевна? Живая
осина и мотыга?
Это в каком же смысле?
Поскольку заняться все равно было нечем,
Пелагия принялась вертеть странные слова и так, и этак. Стало быть, на
фотографии под названием «Дождливое утро» была запечатлена какая-то мотыга и
еще осина. Живая. А какие еще бывают осины, мертвые, что ли?
Должно быть, умирающая барышня бредила. Хотя
нет — слова были произнесены в ответ на заданный Пелагией вопрос.
Осин в парке достаточно, и все одна живее
другой.
Ах нет! Сестра аж привстала. Одна-то точно
была неживая — та, возле которой лежал невинно убиенный Закусаюшка. Может быть,
княжна говорила про это деревце? Мол, на снимке оно еще живое? Но что в этом
особенного, и при чем здесь мотыга?
Пелагия уже не могла сидеть на месте,
одолеваемая самыми различными предположениями. А зачем сидеть на месте, если
можно пойти и посмотреть?
Она выбралась из будки, побежала рысцой туда,
где торчало из земли засохшее деревце. Здесь, в парке, все ей было знакомо, не
мешали ни сумерки, ни туман, и через минуту монахиня оказалась у достопамятного
английского газона, рядом с которым съежилась мертвая осинка.
Что же в ней такого?
Пелагия присела, потрогала сморщенные
листочки, провела ладонью сверху вниз по гладкому стволу. Что это тут, у
корней, подрыто? Ах да, это Закусай лапами разгреб.
Да нет, пожалуй что одному щенку столько было
не нарыть.
Инокиня уткнулась носом в самую землю,
разглядывая ямку.
Вспомнилось, как в самый первый день садовник
Герасим сказал, что несмышленыша Закусая тятька с дедом приучили землю жрать.
Уж не здесь ли?
Если приглядеться, и трава с этой стороны от
осины была не такая, как вокруг, — пониже и пожиже.
Что тут могло заинтересовать псов?
Пелагия взяла щепку, стала ковырять землю — та
подавалась плохо. Быстрее получится, если сбегать в будку за лопатой.
Так и поступила. Но взяла не лопату, а мотыгу,
ею рыть сподручнее.
Поплевала на руки, как это делали землекопы,
когда проводили на архиерейское подворье водопроводную трубу, размахнулась,
ударила, отгребла. Потом еще и еще. Дело пошло быстро. Ударе на десятом Пелагия
и дрожать перестала — согрелась. Туман клубился над травой, поднимаясь от
щиколоток к коленям.
Заступ вошел во что-то хрусткое, как в
капусту. Пелагия потянула — на лезвии повисло нечто круглое, темное, размером с
детскую голову. От оцепенения рассудка и невесть откуда взявшегося звона в ушах
инокиня не сразу поняла, что это оно самое и есть — именно детская голова:
желто-лиловая, со слипшимися светлыми волосами и скорбно ввалившимися
глазницами.
Шлепнув губами. Пелагия отшвырнула мотыгу с кошмарной
находкой в сторону, да так порывисто, что поскользнулась на мокрой земле и
сверзлась в самой ею вырытую яму. Подвывая, полезла оттуда, ухватилась за
холодный, склизкий корень, а тот взял и легко вышел из земли.
И увидела Пелагия, что никакой это не корень,
а кисть руки волосатая, с синими ногтями, и вместо безымянного пальца малая
культица.
Тут в глазах у бедной инокини потемнело,
потому что есть же предел человеческому терпению, и, слава Богу, ничего больше
Пелагии пугаться не пришлось — она сомлела, обмякла, сползла на дно ямы в
глубоком обмороке.
Глава 10
Борзой щенок
Открыв глаза, Пелагия увидела над собой
небесный свод. Он был темно-синий, низкий, усыпанный тусклыми неподвижными
звездами, и держался так, как описано в старинных книгах, — на четырех столпах.
Это подтверждало неправоту Коперника, что сестру нисколько не удивило, а
отчего-то даже обрадовало. Над лежащей, заслонив собой изрядный кус небесной
сферы, навис владыка Митрофаний — огромный, седобородый, с прекрасным и
печальным лицом. Пелагия поняла, что он-то, оказывается, и есть Господь Бог
Саваоф, и обрадовалась еще больше, но здесь уже удивилась собственной слепоте:
как это она раньше не сообразила такой простой и очевидной вещи. Ясно стало и
то, что все сие — сон, но сон хороший, к добру, а может быть, даже вещий.
— Что глазами хлопаешь, скандальная особа? —
спросил Саваоф — как положено Богу, вроде бы с суровостью, но и с любовью. —
Осквернила пречестнейшее архиерейское ложе женской плотью, каковой здесь отроду
не бывало, и еще улыбаешься. Как я тут теперь спать-то буду? Поди, приму муку
плотоискусительную горше святого Антония. Гляди, Пелагия, вот отдам тебя на
консисторский суд за непотребство, будешь знать. Хороша невеста Христова:
валяется вся грязная, мокрая, чуть не телешом, да еще в яме с этакой пакостью.
Уж яви милость, растолкуй мне, пастырю неразумному, как тебя туда занесло? Как
ты догадалась, что головы убиенных именно там зарыты? Ты говорить-то можешь? —
Митрофаний наклонился еще ниже, встревоженно положил Пелагии на лоб приятно
прохладную руку. — А если говорить трудно — лучше помолчи. Вон у тебя лоб весь
в испарине. Доктор говорит, горячка от сильного потрясения. Больше суток в себя
не приходила. И на руках тебя носили, и в карете перевозили — а ты будто спящая
красавица. Что с тобой стряслось-то, а?.. Молчишь? Ну помолчи, помолчи.
Только теперь монахиня разгадала загадку
столпов и небесной сферы. Это был балдахин над старинной кроватью в архиереевой
опочивальне: по синему бархату вышиты парчовые звезды.
Чувствовала себя сестра очень слабой, но вовсе
не больной — скорее изнеможение было приятное, словно после долгого плавания.
Так я же и плавала, вспомнила она, и еще
сколько.
Шевельнула губами, опробовала голос. Вышло
хрипловато, но внятно:
— А-а-а.
— Ты чего, чего? — переполошился епископ. —
Скажи, что дать-то? Или доктора позвать?
И уж вскочил, готовый бежать за помощью.
— Сядьте, владыко, — сказала ему Пелагия,
осторожно ощупывая ноющие мышцы плеча. — Сядьте и слушайте.
