— Патапий, вели-ка послать за Матвеем
Бердичевским. И живо, на легкой ноге.
* * *
Матвей Бенционович очень волновался.
Не из-за полицмейстера — тот был как шелковый.
То есть поначалу, когда увидел постановление об аресте, побледнел и весь, до
самой кромки волос, покрылся испариной, но когда Бердичевский разъяснил ему,
что после провала зытяцкого дела карта синодального инспектора так или иначе
бита, Феликс Станиславович окреп духом и взялся за дело с исключительной
распорядительностью.
Беспокойство товарища прокурора было вызвано
не сомнениями в лояльности полиции, а высокой ответственностью поручения и, еще
более того, некоторой зыбкостью улик. Собственно, улик как таковых почти и не
было — одни подозрительные обстоятельства, на которых настоящего обвинения не
выстроишь. Ну, был Бубенцов там-то и там-то, ну, мог совершить то-то и то-то,
так что с того? Хороший защитник от этих предположений камня на камне не
оставит. Тут требовалась большая предварительная работа, и Матвей Бенционович не
был уверен, что справится. На минуту даже подумалось с завистью о дознателях
былых времен. То-то спокойное у них житье было. Хватай подозрительного, вешай
на дыбу, и признается сам как миленький. Конечно, Бердичевский, будучи
человеком передовым и цивилизованным, подумал про дыбу не всерьез, но без
признания самого обвиняемого тут было не обойтись, а не таков Владимир Львович
Бубенцов, чтобы самому на себя показывать. Все надежды Бердичевский возлагал на
допрос инспекторовых приспешников, Спасенного и Черкеса. Поработать с каждым по
отдельности — глядишь, и выявятся какие-нибудь несоответствия, зацепочки,
кончики. Чтоб потянуть за такой кончик да размотать весь клубок.
Вот бы попытка к бегству или того паче —
сопротивление аресту, размечтался Матвей Бенционович, когда уже ехали на
задержание.
На всякий случай — как-никак арест убийцы —
подготовили операцию по всей форме. Лагранж собрал три десятка городовых и
стражников, велел смазать револьверы и самолично проверил, все ли помнят, как
стрелять.
Прежде чем выехать, полицмейстер нарисовал на
бумажке целый план.
— Вот этот кружок, Матвей Бенционович,
площадь. Пунктир — это ограда, за которой двор «Великокняжеской». Большой
квадрат — сама гостиница, маленький — «генеральский» флигель. Бубенцов у себя,
мои уже проверили. Половину людей расположу по периметру площади, остальным
велю затаиться за оградой. Внутрь войдем только мы с вами и еще два-три
человечка…
— Нет, — перебил его Бердичевский. — Во двор
войду я один. Если нагрянем такой оравой, увидят через окно и, не дай Бог,
запрутся, уничтожат улики. А я очень надеюсь обнаружить там что-нибудь
полезное. Войду тихонько, как бы с визитом. Приглашу Бубенцова для беседы — ну
хоть бы к губернатору. А как выйдем во двор, тут его, голубчика, и заарестуем.
Если же у меня возникнут затруднения, я вам крикну, чтоб выручали.
— Зачем же вам горло натруждать? — укоризненно
покачал головой совершенно прирученный Лагранж. — Вот вам мой свисточек.
Дунете, и я тут же предстану перед вами как лист перед травой-с.
На самом деле, помимо деловых соображений,
были у Матвея Бенционовича еще и личные основания для того, чтобы взять
Бубенцова собственноручно. Очень уж хотелось поквитаться с подлым петербуржцем
за памятный щелчок по носу. С предвкушением, недостойным христианина, но оттого
не менее сладостным, представлялось, как исказится и побелеет надменная
бубенцовская физиономия, когда он, Бердичевский, этак небрежно скажет:
— Извольте-ка заложить руки за спину. Я
объявляю вас арестованным.
Или, еще лучше, светским тоном:
— Знаете, сударь, а ведь вы арестованы. Вот
какая неприятность.
* * *
И все же, когда в Одиночестве пересекал двор,
стало не по себе. Стиснулось в животе и горло пересохло.
Собираясь с духом, Матвей Бенционович с полминуты
постоял на крылечке «генеральского» флигеля. Здесь, в опрятном одноэтажном
домике, располагался самый лучший во всей гостинице апартамент, предназначенный
для высоких особ, которые прибывали в губернию по казенной надобности, а также
просто для богатых людей, кто считает зазорным селиться под одной крышей с
прочими постояльцами.
Окна флигеля были закрыты занавесками, и
Бердичевский вдруг испугался — не ошибся ли Лагранж. Вдруг Бубенцова здесь нет?
От испуга за дело пустая нервическая слабость
ретировалась, и Матвей Бенционович даже не стал, как собирался, звонить в
колокольчик — просто толкнул дверь и вошел.
Из прихожей попал в большую комнату, всю
заставленную раскрытыми сундуками и чемоданами. У стола сидели Спасенный и
Мурад Джураев, переставляя по доске белые и черные камни. Должно быть, нарды,
догадался Матвей Бенционович, не признававший никаких игр, кроме шахмат и
преферанса.
— Доложите господину Бубенцову, что его
немедленно желает видеть товарищ окружного прокурора Бердичевский, — ледяным
тоном произнес он, обращаясь к секретарю.
Тот почтительно поклонился и исчез за дверью,
что вела внутрь покоев. Черкес на посетителя взглянул мельком и снова уставился
на доску, бормоча под нос что-то невнятное. Примечательно было то, что даже в
помещении дикий человек не снимал папахи и неизменного кинжала.
Вернулся Спасенный, сказал:
— Пожалуйте-с.
Хмурый Бубенцов сидел за столом, что-то писал.
Не приподнялся, не поздоровался. Лишь на миг оторвал взгляд от бумаг и спросил:
— Что нужно?
От такой явной грубости Матвей Бенционович
окончательно успокоился, потому что известно: кто громко лает, тот не кусается.
Укусить Бубенцову было уже нечем — зубки затупились.
— Собираетесь уезжать? — учтиво осведомился
товарищ прокурора.
— Да. — Владимир Львович в сердцах швырнул
ручку, и по зеленому сукну полетели чернильные брызги, — После того как
губернатор по вашему представлению распорядился прекратить расследование, мне
тут больше делать нечего. Ничего, господа заволжцы, съезжу в Петербург и вернусь.
И тогда пущу всю вашу богадельню по ветру.
Никогда еще Матвей Бенционович не видел
синодального инспектора в таком раздражении. И куда только подавалась
всегдашняя ленивая снисходительность?
— Так сразу не выйдет, — как бы сокрушаясь,
вздохнул Бердичевский.
— Что «не выйдет»?
— Уехать. — Матвей Бенционович еще и руками
развел, совсем уж входя в роль. — Антон Антонович просят вас немедленно к ним
пожаловать. И даже приказывают.
