— «Приказывают»? — вспыхнул Бубенцов. — Плевал
я на его приказания!
— Это уж как угодно, только его
превосходительство не велели выпускать вас из пределов губернии, пока вы не
представите удовлетворительные объяснения в связи с незаконным арестованием зытяцких
старейшин и убиением трех зытяков, которые пытались их освободить.
— Чушь! Всем известно, что зытяки напали на
представителей власти с оружием в руках. Сами виноваты. А насчет незаконности
арестования старейшин — это мы еще посмотрим. Покрываете идолопоклонников?
Ничего, Константин Петрович спросит с вас и за это. — Владимир Львович встал и
надел сюртук. — Черт с вами. Заеду к вашему Гаггенау. Не ради него, а ради
Людмилы Платоновны. Она милашка. Поцелую ручку на прощание.
Глаза Бубенцова сверкнули нехорошим блеском —
очевидно, инспектор замыслил устроить Антону Антоновичу напоследок какую-нибудь
унизительную каверзу.
Как бы не так, подумал Матвей Бенционович, с
трудом сдерживая торжествующую улыбку. Ручонки у вас, сударь, коротки.
Вышли в гостиную. Присные инспектора в нарды
уже не играли: Спасенный укладывал саквояж, Черкес стоял подле окна и
высматривал что-то во дворе.
И вдруг произошло нечто неожиданное. Более
того — невероятное и даже невообразимое.
В два кошачьих прыжка Мурад подлетел к Матвею
Бенционовичу и схватил его за горло своими короткими железными пальцами.
— Измэна! — хрипло выкрикнул Черкес. — Володя,
не ходи! Там засада!
— Что ты несешь? — уставился на него Бубенцов.
— С ума спятил?
Бердичевский дернул из кармана свисток и дунул
что было мочи. В ту же секунду со двора донесся топот множества ног.
Ударом жилистого кулака кавказец сбил Матвея
Бенционовича с ног, бросился к одному из чемоданов и выхватил оттуда
длинноствольный револьвер.
— Стой! — крикнул Владимир Львович, но было
поздно. Мурад выбил дулом стекло и три раза пальнул наружу. Раздался истошный
вопль, а в следующее мгновение из двора ударили ответные выстрелы, да так
густо, что со стен и потолка полетели брызги штукатурки, на рояле лопнул графин
с хризантемами, а настенные часы вдруг взорвались отчаянным боем.
Спасенный плюхнулся на пол и пополз к двери в
кабинет. Присел на корточки и Бубенцов. Когда пальба немного поутихла,
брезгливо сказал:
— Мурад, ты болван. Ну и каша. Сам заварил,
сам и расхлебывай. Я через черный ход — и на конюшню. Поскачу в Питер. Ничего,
утрясу. А ты популяй еще немножко, чтоб я мог оторваться, и сдавайся. Я тебя
вызволю. Понял?
Не дожидаясь ответа, пригнувшись, исчез за
дверью. Спасенный все так же, на брюхе, уполз за ним.
— Понял, Володя, чэго не понять, — негромко
сказал Черкес. — Только Мурад сдаваться нэ умэет.
Он высунул руку из-за выступа, прицелился и
выстрелил. Во дворе снова кто-то вскрикнул, и стали бить залпами. Улучив
момент, абрек пальнул еще раз, но ту! ему не повезло. Папаха слетела на пол,
мотнулась сизая, обритая голова, и по щеке прорисовалась багровая борозда,
немедленно засочившаяся кровью. Мурад сердито вытер лицо рукавом грязного
бешмета и выстрелил поверх подоконника.
Матвей Бенционович уже с минуту находился в
состоянии мучительной внутренней борьбы. На одной чаше был только долг, на
другой — жена, двенадцать (собственно, уже почти тринадцать) крошек и в придачу
собственная жизнь. Прямо скажем, груз неравный. Бердичевский решил, что будет
сидеть тихонько — в конце концов, можно отрядить за Бубенцовым и погоню. Но
сразу же после принятия этого спасительного решения в пальбе наступило затишье,
и Матвей Бенционович, перекрестившись, отчаянно крикнул:
— Лагранж, черный ход!
Мурад свирепо обернулся, и Бердичевский увидел
неправдоподобно огромную черную дыру, смотревшую ему прямо в переносицу. Сухо
щелкнул курок, потом снова, и Черкес, не по-русски выругавшись, отшвырнул
бесполезный револьвер.
Но чудесное спасение только померещилось
бедному Матвею Бенционовичу, потому что кавказец выхватил свой чудовищный
кинжал и, согнувшись, метнулся к товарищу прокурора.
Бердичевский неубедительно стукнул страшного
человека по скуле, но это было все равно что бить кулаком о камень.
Околдованный таинственным мерцанием широкого клинка, Матвей Бенционович замер.
Черкес обхватил своего пленника за шею,
приставил холодную сталь к горлу и сказал, дыша в лицо кровью и чесноком:
— Потом тебя рэзать буду, нэ сейчас. Если
сейчас, они мэня сразу убьют. А так еще долго будэм разговор разговаривать.
Володя подальше уйдет — тогда зарэжу.
Матвей Бенционович зажмурился, не выдержав
близости бешеных глаз, черной бороды и кровоточащей щеки.
Снаружи донесся крик Феликса Станиславовича:
— Гони коляску на Купеческую! Вы, трое, марш
по заставам. Перекрыть шлагбаумы! Елисеев, бери четверых и давай к конюшне!
Теперь Бубенцову не уйти, понял Бердичевский,
но утешения эта мысль не принесла. Дышать с перехваченной шеей было трудно, от
тоскливого ужаса подкатывала тошнота, и даже подумалось — скорей бы уж резал,
лишь бы отмучиться.
Из-за подоконника осторожно высунулась
половина головы Лагранжа.
— Господин Бердичевский, вы живы?
Ответил Мурад:
— Сунэшься — будэт мертвый.
Тогда полицмейстер, осмелев, вынул и руку с
револьвером, ухмыльнулся:
— Что, Джураев, отстрелял пульки-то? Я
посчитал. Только тронь его высокоблагородие, убью как бешеную собаку. Живьем
брать не буду, Христом Богом клянусь.
— Мурад смэрти нэ боится, — презрительно
бросил на это разбойник, загораживаясь Бердичевским, как щитом.
Феликс Станиславович медленно вскарабкался на
подоконник.
— Это ты, братец, врешь. Ее, безносую, все
боятся. Он осторожно спустил ногу на пол.
— Еще шаг, и рэжу, — тихо, но веско пообещал
Черкес.
— Всё-всё, — успокоил его полицмейстер. — Вот
и револьвер кладу.
Он и вправду положил оружие на самый край
подоконника — так что дуло нависло над полом, закинул ногу на ногу.
— Давай, Джураев, договоримся миром. — Лагранж
достал портсигар, закурил папиросу. — Ты мне двоих людей продырявил. За это
тебя надо бы на месте положить. Но если ты сейчас его высокоблагородие
отпустишь и сдашься, я тебя в тюрьму живым доставлю. И даже бить тебя не
станем, честное офицерское.
