— Просто не знаю… Не знаю, что и сказать о
речи, которую произнес уважаемый обвинитель, — тихим, доверительным тоном
обратился Гурий Самсонович к судьям и вдруг ни к селу ни к городу объявил: —
Знаете, я ведь вырос не так далеко отсюда. Мое детство прошло на Реке. Впитал
этот воздух, взращен им и взлелеян… Потом уехал, закрутился в шумной, суетной
жизни, но, знаете, душой от Реки так и не оторвался. Скажу без пафоса, как думаю.
Здесь, среди густых лесов и скромных, неплодоносных полей, обретается самое
сердце России. Вот почему, господа, — тут голос говорившего неуловимо
переменился, потихоньку набирая упругости, силы и, пожалуй, скрытой угрозы, —
вот почему, господа, я делаюсь просто болен, когда узнаю о проявлениях дикости
и азиатчины, которые, увы, слишком часто происходят в русской глубинке. Я
слышал много хорошего про Заволжск и заведенные здесь порядки, а потому
искренне верю, что высокий суд не даст оснований заподозрить себя в
предвзятости и местном патриотизме. Сожалею, но именно этим неаппетитным
ароматом повеяло на меня, да и на многих гостей вашего города, от речений моего
почтенного оппонента.
От этакого начала судьи, с одной стороны,
несколько осердились, но в то же время и занервничали, как бы заново увидав и
строчащих в блокноты репортеров, и газетных рисовальщиков, и суровых
публицистов, которые представляли здесь общественное мнение необъятной империи.
А адвокат уже отвернулся от судей и воззрился
на присяжных. С ними он заговорил совсем просто и безо всякой угрожающей
подоплеки:
— Господа, я хочу лишний раз указать на то,
что вы, конечно, понимаете и без меня. Сегодня происходит самое важное событие
в вашей гражданской жизни. Такого процесса в вашем тихом городе еще не было и,
дай Бог, никогда больше не будет. Я долго терзал вас расспросами и многих
отвел, но сделал это исключительно в интересах правосудия. Я отлично понимаю,
вы все живые люди. У каждого наверняка уже сложилось свое мнение, вы обсуждали
обстоятельства дела с родственниками, друзьями и знакомыми… Умоляю вас только
об одном. — Ломейко и в самом деле молитвенно сложил руки. — Не осуждайте этих
двоих заранее. Вы и так уже настроены против них, потому что они для вас
олицетворяют чужую и враждебную силу, имя которой столица. Вы относитесь к этой
силе с подозрением и недоверием, часто, увы, оправданным. Я допускаю, что
Бубенцов кого-то из вас обидел или рассердил. Он трудный, неудобный человек.
Такие всегда попадают в скверные истории — иногда по собственной вине, иногда
по капризу пристрастной к ним судьбы. Если господа судьи позволят мне ненадолго
отклониться от рассматриваемого дела, я расскажу вам одну маленькую историйку
про Владимира Львовича. А впрочем, никакого отклонения и не будет, потому что
вы решаете судьбу человеческую и должны хорошо знать, что это за человек.
Защитник снова сделал паузу, будто проверяя, хорошо ли его слушают. Слушали
просто замечательно — была полнейшая тишина, только стулья поскрипывали.
— Возможно, этот анекдот даже выставит моего
подзащитного в еще более невыгодном свете, и все же расскажу — уж больно
выпукло проступает характер… Так вот, пятнадцати лет от роду Владимир Львович
влюбился. Страстно, безрассудно, как это и происходит в ранней юности. В кого,
спросите вы? В том-то и безрассудство, ибо избранницей сердца юного пажа стала
одна из великих княжон, не стану называть имени, потому что сейчас эта особа
стала супругой одного из европейских венценосцев.
Среди журналистов прошло шевеление —
вычисляли, о ком идет речь, и, кажется, быстро вычислили.
— Владимир Львович сначала написал ее
императорскому высочеству любовное письмо, а потом был пойман ночью бродящим
под окнами ее спальни. Последовал пренеприятный скандал. Для того чтобы
остаться в Пажеском корпусе, мальчику нужно было вымолить прощение у
начальства. Делать это он наотрез отказался и был изгнан, тем самым закрыв себе
дорогу к блестящей придворной карьере. Я упомянул об этой давней историйке, чтобы
вы лучше поняли, в чем состоит главная особенность характера подзащитного. Он
гордый человек, господа, и тут уж ничего не поделаешь. Когда против него
выдвигают чудовищные по нелепости обвинения, он не снисходит до оправданий. Он
гордо молчит.
Надо полагать, что «историйка» Гурия
Самсоновича адресовалась не столько присяжным заседателям, по большей части
людям немолодым и степенным, сколько женской половине аудитории, настроение
которой обычно и определяет атмосферу на подобных процессах. Женщины же, и
прежде посматривавшие на Бубенцова с жадным интересом, оценили анекдот по
достоинству, и их любопытство, пожалуй, претерпело некоторую метаморфозу из
преимущественно пугливого сделалось преимущественно сочувственным.
Одержав эту важную, хоть и не бросающуюся в
глаза победу, ловкий адвокат тут же и обнажил свою хитрость.
— Ах, как жаль, что в присяжные заседатели не
допускают представительниц прекрасного пола, — с совершеннейшей искренностью
вздохнул он. — Они куда милосерднее мужчин. Но я, господа присяжные, вовсе не
прошу вас о милосердии или, упаси Боже, о снисхождении для Владимира Львовича.
Как-то так получалось, что о втором обвиняемом
речи особенно и не шло. То ли смиреннейший Тихон Иеремеевич представлял для
льва адвокатуры слишком мало интереса, то ли Ломейко справедливо рассудил, что
оправдание главного фигуранта естественным образом повлечет за собой и снятие
обвинений против его подручного.
— Ваше снисхождение этому гордому человеку
было бы мучительно. И прежде всего потому Некоторые из присяжных от этих слов
насупились, а Гурий Самсонович в несколько легчайших шагов подлетел к длинному
столу, за которым сидели двенадцать народных представителей, и мягко, человечно
попросил:
— Не жалейте его. Просто забудьте о своем
против него раздражении. Вы ведь судите его не за плохой характер, не за
распущенность и не за честолюбие, а за страшные, леденящие кровь преступления,
которых, уверяю вас, Бубенцов не совершал. Что я вам сейчас и докажу.
Оказывается, всё предыдущее было лишь
увертюрой к собственно защите. Слушатели зашуршали, устраиваясь поудобнее и
готовясь к длинной речи, но свою аргументацию Ломейко изложил менее чем в
четверть часа.
— Господа, вы слышали протяженнейшую речь
обвинителя, более похожую на завывания отца Гамлета, нежели на серьезный
юридический дискурс.
В окружении товарища обер-прокурора раздался
одобрительный смешок.
— Я видел, господа, что эта речь, к сожалению,
на вас подействовала. А ведь вся она построена исключительно на дешевой
эффектности. Отсутствие доказательств прикрыто литературщиной и домыслами, за
которыми ничего не стоит. Я не хочу никого обидеть, но это был образец
провинциального витийства в самом худшем своем виде. В Москве или Петербурге
краснобайство этого сорта давно вышло из моды. Там нашего обвинителя просто
ошикали бы, как того и заслуживает скверная актерская игра.
