А через дорогу от душевой извивалась и встревоженно гудела очередь в прачечную, по интенсивности движения похожая на муравьиную тропу в час пик. Разве что вместо соломинок и трупиков безвременно издохших насекомых в руках у участников процесса были грязные и мятые либо чистые и выглаженные — в зависимости от направления движения — комплекты повседневной одежды. Некоторые из муравьев, одолеваемые приступом чрезмерного оптимизма, волокли в стирку даже простыни и наволочки.
Они готовились к концерту так, словно собирались установить первый контакт с доселе неизвестной человечеству разумной расой. Как первооткрыватели в ожидании первой посадки на землю незнакомой планеты. Как… ну хорошо, как наивные мальчишки, оказавшиеся черт знает где и черт знает зачем и которые надеялись успеть вкусить от запретного плода, прежде чем их отправят изображать из себя мишени для борцов за независимость.
Они ждали и надеялись.
Ближе к вечеру непрерывно растущее нетерпение до того обострило нервы, что, когда издали донесся слабый шум винтов, каждый из новобранцев, не исключая Брука, почувствовал, как его сердце куда-то проваливается. Все живое замерло. Наступила мертвая тишина. Хотя тишина — не совсем точное определение. Тишина — это всего лишь отсутствие звуков. В сравнении с космическим безмолвием, накрывшим лагерь, точно волна цунами, тишина показалась бы жутким грохотом.
Затихли лягушки. Смолкли птицы. Капля воды в душе упала и разбилась, устыдившись произведенного шума. Глубоко под слоем земли и пыли приостановили движение тектонические плиты. Когда кто-то из солдат, переступив с ноги на ногу, скрипнул гравием, на него посмотрели с такой укоризной и осуждением, словно он осмелился пукнуть во время проповеди.
И только свист далеких турбин парил над вселенским безмолвием.
Вот он приблизился. Стал более отчетливым. Начал двоиться. Затем из хмари над зеленой стеной джунглей возникли черные пятнышки. Затем они превратились в воздушные машины.
«Одна… две… три…» — шевеля губами, как в немом кино, считали страждущие.
— Пять! — торжествующе выкрикнул с крыши блиндажа штабной писарь. — Пять машин!
Его вопль был подобен хлопку в ладоши, каким гипнотизеры возвращают пациентов из транса. Все вдруг задвигались, зашевелились, зашелестел теплый ветерок, взревели лягушки, заверещали птицы, с шумом полилась вода, и стали слышны раздраженные голоса сержантов:
— Всем одеться! Чтобы через две минуты ни одного голого! Ты, чучело! Да, ты! Ты что, тупой? Или извращенец? Прикрой хозяйство, пока артистки не передохли от смеха!
Когда коптеры приблизились, стал различим состав ордера: всего две транспортных машины с менгенскими опознавательными знаками и с ними три «Импалы» боевого охранения. Теперь даже последнему идиоту стало ясно: ни о каких сотнях волонтерш, готовых бросить свои тела на алтарь межпланетной дружбы, и речи быть не может. Разве что их заморозили и складировали в грузовых отсеках штабелями, как поленья. На оттертых до подкожного жира лицах солдат начали постепенно проявляться признаки недоумения, будто у людей, купивших билеты в стрип-бар, а вместо этого оказавшихся на концерте церковного хора мальчиков.
Но искры надежды продолжали упрямо тлеть в истерзанных воздержанием душах.
Коптеры приземлились, и на посадочной площадке закипела таинственная деятельность, о содержании которой новобранцы могли только догадываться, так как сержанты разогнали всех по палаткам. Весь лагерь затаился в ожидании. Лишь изредка по дорожкам с топотом проносились бойцы, освободившиеся из хозяйственных нарядов. Они передвигались стремительными перебежками, словно головные дозорные, застигнутые пулеметным огнем на открытой местности.
Кое-кому удалось подсмотреть сквозь мутные целлулоидные окошки, как солдаты из хозвзвода перетаскивают непонятные предметы и что в очертаниях некоторых из них явственно угадываются контуры музыкальных инструментов. Другим удалось различить в пространстве между бараками нескольких фигур с высокими прическами. Третьим якобы послышался женский смех. Эти разрозненные наблюдения породили новые слухи и новые надежды.
Наводя последний глянец на ботинках и физиономиях, солдаты надеялись, что коптеры доставили пока только лишь оркестр и что вот-вот в ворота въедут грузовики, под завязку наполненные вожделенным живым грузом. Однако надежда эта постепенно угасала вместе с клонящимся к закату солнцем, и уже вскоре многие принялись вспоминать своих настоящих или выдуманных любимых, врать о нерушимых клятвах верности и неискренне уверять друг друга в том, что ни на что другое, кроме как слегка выпить и расслабиться в неформальной обстановке, они и не рассчитывали.
В назначенный час Вирон выстроил сияющий чистотой взвод, чтобы оделить кратким напутствием. Начало его речи было традиционным.
— Слушать сюда, быдло! — гаркнул старший сержант.
Затем он принялся зачитывать правила поведения в приличном обществе:
— Не болтать, не сморкаться, не свистеть, не чихать…
Его слушали вполуха. Мысли новобранцев витали далеко — за рядами палаток, за заветными дверями расцвеченного праздничными голубыми огнями спортзала, откуда доносились волнующие своей загадочностью звуки настраиваемых инструментов. Да и ценность напутствий была близка к нулю — даже последний из горожан дал бы Вирону сто очков форы по части культуры. В представлении старшего сержанта то, что называлось приличным поведением, можно было охарактеризовать так: молча потеть да хлопать глазами.
Кроме прочего, Вирон порадовал известием, что, каким бы удачным ни оказалось знакомство с дамой, все солдаты должны быть в своих койках не позднее трех часов ночи.
— И чтобы ни одна свогачь…
Брук подумал, что громкий голос взводного сержанта, наверное, слышен даже в артистических уборных или во что там еще был переделан ангар на краю лагеря. Ему вдруг стало стыдно перед незнакомыми женщинами, кем бы они ни были.
— Вот ты! Повтори! — потребовал Вирон.
— Сержант! — вытянулся новобранец. — Не плеваться, не орать, не топать ногами, не свистеть, не хватать артисток руками, не мусорить, не лезть на сцену, э-э…
— Не сморкаться! — подсказал Вирон. Солдат продолжил декламацию. Брук тяжело вздохнул. Список преступлений против приличий казался бесконечным.
— Достаточно! — смилостивился Вирон. — Все ясно, обмылки?
— Да, сержант! — вместе со всеми крикнул Брук. Он не питал особых надежд насчет женщин — с этим делом ему не особенно везло даже в прежней жизни, однако он дал себе слово при малейшей возможности напиться вдрызг, чтобы хоть на один вечер забыть о том, что он в армии, которая успела надоесть ему так, будто он торчал тут не меньше года.
— И чтобы никакой ругани, мать вашу перетак, — закончил инструктаж старший сержант. И, наконец, повел взвод на встречу с прекрасным.
* * *
Двери спортзала, превращенного в концертный зал, стояли открытыми настежь, и внутри толкалось довольно много народа, но все это оказались лишь солдаты. Лица новобранцев, избавившихся от последних надежд, разочарованно вытянулись. Повсюду, куда ни посмотри, виднелись сиротливые, хмурые лица их товарищей. Исключение составляли лишь офицеры да несколько гарнизонных женщин, по случаю праздника принарядившихся в гражданское. За опущенным занавесом невнятно тренькали струны.
