– Никак нет, инструктор, – всхлипывая, произнесла она.
– В будущем постарайтесь сдерживать слезы.
– Да, инструктор.
– Встаньте в строй. Всем остальным женщинам – три шага вперед!
Таких набралось полтора десятка. Напрягшись в ожидании новых сюрпризов, они опустили взгляды в землю.
– Догадываетесь, что сейчас будет? – обратился к ним егерь. – Я ведь вовсе не зверь. Ни к чему подвергать себя унижению. Разрешаю идти отсюда. Всем. Вы сможете быть полезными своей стране в других войсках. Без дураков. Идите же.
Половина женщин ушла.
– Остальным встать в строй, – милостиво разрешил инструктор.
Грета осталась и впоследствии ухитрилась выдержать мясорубку. Ей было не занимать упорства: в ее голову накрепко вбили мысль о невозможности другого пути.
5
Она знала: у нее было много странностей. К примеру, после всех этих лет на войне она еще имела убеждения. Ее прежние идеалы, те, что вбивались в нее с колыбели, давно растворились в грязи и крови. Вместо тех, что рушились, она упорно придумывала другие, будто боялась потерять веру во что-то. Свято верила в боевое братство. И вела себя по отношению к товарищам максимально честно, порой действуя наперекор инструкциям. Вот и Хенрик ценит, когда к нему относятся по-честному. Похоже, это единственное, что он ценит в жизни. Кроме свободы, разумеется. Внутри него холод. Он ничего не ощущает, кроме равнодушия, раздражения или злости; самые сильные эмоции окружающих отдаются внутри него лишь слабыми, на самой грани восприятия, уколами, свой мир он видит сквозь странную призму. Но человек, относящийся к Хенрику по-честному, может рассчитывать на то, что тот придет ему на помощь, невзирая ни на какие приказы. Это единственный вид уважения, на который он был способен.
Ей захотелось разбить ему голову, только бы увидеть, как он проявляет какие-то чувства.
Опершись на локоть, Грета не сводила взгляда с лежащего рядом мужчины. В ее глазах отражались огоньки уличной рекламы.
Хенрик улыбнулся.
– Что? Чему ты улыбаешься? – спросила она.
– Вспомнилось, как инструктор издевался над тобой в «Доггере».
Она закуталась в смятую простыню, вдруг почувствовав неловкость от своей наготы.
– Такое забудешь, пожалуй.
– Ты напоминала маленького котенка, такого – с зубками-иголочками, который шипит на нападающих крыс. Толку никакого, но не сдается.
– А ты таращился на меня вместе со всеми.
– Ну да, – легко признался он. – Было на что глянуть.
– Правда, ты единственный, кто смотрел на меня с сочувствием.
– Неужели?
– Мне так показалось. Хорошо, что эта сволочь откинула копыта.
– Я слышал, он разбился?
– Его планер начал растворяться еще в воздухе. Сбой автоматики. Он сверзился километров с пяти. Хотела бы я на это посмотреть. – Гримаса ненависти исказила ее лицо.
Он посмотрел на нее с сочувствием:
– По крайней мере, кое в чем насчет тебя он оказался прав. Не хочешь меня обнять?
Грета осторожно умостилась щекой на его бицепсе. Макушке стало тепло от его дыхания; она закрыла глаза и вообразила себя тем самым беззащитным котенком. В такие минуты ей хотелось плакать, хотелось быть слабой, чувствовать себя под его защитой. Дурацкие принципы, которыми ее пичкали в Союзе ольденбуржских девушек, все эти – «строгая, но не грубая, бодрая, но не напряженная» – сейчас не казались такими уж нелепыми. Когда-то она вырвалась из окружения дисциплинированных куриц, покорно слушающих россказни о величии материнства и историческом предназначении ольденбуржской женщины, сбежала, пробившись в ряды «Белых пантер». Она поняла, что уже подустала от роли девы с лебедиными крыльями, распределяющей смерть. Ей так не хватало тепла.
Она вздрогнула от нежного прикосновения.
– Извини, Хенри. Больше нет настроения. Может, чуть позже, – не открывая глаз, прошептала она.
Он разочарованно вздохнул:
– Жизнь коротка, крошка.
– Раз уж тебе нельзя произносить мое имя, зови меня кошкой.
– Кошкой?
– Я бы хотела стать кошкой.
Он грубовато поскреб ей за ушком.
– Кошки любят, когда их чешут, – пояснил он.
Она прижалась к нему покрепче:
– Только те, у которых блохи.
Грета попробовала представить, на что похожи их отношения со стороны. Что-то шевельнулось внутри, захотелось сказать ему, что дело вовсе не в ее желании выпустить пар: она любила этого голубоглазого убийцу. С того самого дня, как он посадил ее к себе на плечи, сам едва не падая от усталости. Подумать только – шесть лет!
Ее научили отлично управлять своими чувствами. Научили сдерживаться, отрекаться от всего земного, достигать состояния высочайшей концентрации. И она успешно применяла полученные знания на практике. Этот редкий секс урывками, когда приходится каждую секунду контролировать себя, лежа в очередной грязной наемной квартире, сдерживаясь, чтобы не закричать от восторга – нельзя привлекать внимание; чтобы не вонзить в него когти – нельзя оставлять следы на теле, этот секс – все, что она могла себе позволить вместо любви. А может, просто понимала, что есть предел – количество нарушенных правил, превысив которое очень быстро оказываешься мертвой. Они и так уже нарушили достаточно для обоюдной дисквалификации. Все в полевых командах время от времени срывались с поводка, стараясь при этом не зарываться.
– Ты сегодня какая-то странная. Устала?
Устала ли она? Не то слово. Ей хотелось закричать. Что-нибудь вроде: неужели ты ничего не чувствуешь, скотина?!
Она гнала мысли о завтрашнем дне, о том, что утром ей снова придется превратиться в женщину с повадками шлюхи, о контейнере с новым заданием и о том, что это задание может оказаться для нее последним. Больше не хотелось быть бойцом. Она действительно устала.
Она приподнялась, чтобы увидеть его глаза:
– О чем ты думаешь, Хенри?
Он ответил, не задумываясь, будто ждал вопроса:
– Мой клиент должен был выйти один.
– Что? – не сразу поняла она.
– Мне пришлось убрать девчонку. Эта сволочь потащила ее с собой. Всегда ходил один, а тут – на тебе. Мне пришлось – она меня видела.
Разочарованная, она отвернулась.
– Ты же знаешь правила, Хенри. Пожалуйста, прекрати.
– Она закричала, едва увидев пушку.
– Хенри!
– Извини. Кстати о правилах: не называй меня по имени.
В темноте она прикусила губу.
За окном родился далекий гром, он словно дал сигнал – раскаты понеслись один за другим. Где-то заплакал ребенок; отсветы рекламы тускло пульсировали на стене.
