– Триста двадцатый?
– Слушаю.
– Долго нам еще прятаться от твоего Реформатора?
– Это не мой Реформатор. И вообще – Реформатор мертв.
– Давно?
– Более трех часов.
– И ты молчал?
– Ты был занят.
– Что теперь? Нас оставят в покое? Можно выбираться из этой дыры?
Пауза. Холодок неприятного предчувствия.
– Ответ отрицательный. Угроза второй степени сохраняется.
– Рассказывай.
– Позже. Сейчас надо восстановить силы. Твой организм истощен.
Глава 33. В берлоге
Небоскреб, на свет огней которого мы бредем, оказывается жутко загаженной бетонной коробкой с неработающими лифтами. Входная дверь сорвана с петель. Ветер высвистывает жутковатую мелодию через узкие окна холла, в которых давно не осталось стекол. Тусклые панели освещения едва светят сквозь слои пыли и паутины. Гниющий мусор устилает темные углы на лестничной клетке с оторванными перилами. Впрочем, к виду отбросов на каждом шагу я уже привык. Воспринимаю их как часть пейзажа. Идем по тропинке, протоптанной в мусоре. Просто следуем по чьей-то накатанной дорожке. Дорожка ведет нас по извилистому полутемному коридору. Время от времени перешагиваем через босые ноги спящих на кусках картона людей. Привычные ко всему, местные обитатели не обращают на нас никакого внимания. Жаль, что мы с Мишель не можем улечься и заснуть вот так запросто. Двери и стены испещрены кривыми надписями и темными пятнами в местах, где о них гасили сигареты. За каждой дверью, которую, кажется, не открывали лет сто, чувствую присутствие людей. Счастливые владельцы или арендаторы крохотных квартирок что-то жарят, пьют, жуют, тихо спорят, сдержанно ссорятся, занимаются любовью, молятся, укачивают плачущих детей. Жизнь кипит за стенами из шершавого бетона, стоит только присмотреться и прислушаться. Как в речке, затянутой льдом, внешне кажущейся мертвой. Я завидую этим несчастным. По крайней мере, они у себя дома, их жизнь проста и их не пытаются убить все, кому не лень.
Одна из дверей в конце коридора приоткрыта. Сладкий дымок перебивает запах гнили. Вопросительно смотрю на Мишель. Она пожимает плечами. Действительно, чем двери открытой квартиры хуже сырого подвала или пыльного чердака? Триста двадцатый определяет присутствие большого количества спящих или находящихся в заторможенном состоянии объектов. Входим без стука. Множество худющих людей неопределенного возраста вповалку лежат на голом полу или сидят, прислонившись к стенам. Потолок не виден за плотными пластами дыма. Медленно свиваясь в причудливые жгуты, дым тянется к почерневшим решеткам вентиляции. Тусклый оранжевый свет, напоминающий зарево, возникает непонятно откуда, окрашивая осунувшиеся лица мрачными отсветами. Воздух так сперт, что кажется, будто в нем не осталось ни молекулы кислорода. Существо в намотанной на голову грязной чалме, не выпуская из рук гибкой трубки, тянущейся к маленькому дымящемуся сосуду, запрокинув лицо, медленно и ритмично раскачивается, ведя беседу с видимыми только ему райскими существами. Уставясь на него, не сразу замечаем босого человека в полотняной рубахе, который неслышно возникает из полутьмы и стоит, терпеливо ожидая, пока новые посетители обратят на него внимание. Улыбается нам буднично и естественно. Его улыбка на смуглом изможденном лице выглядит диковато. Лихорадочно блестящие в полутьме глаза кажутся несоразмерно большими и глубокими. Он смотрит внимательно, не задавая вопросов. Каким-то образом понимает, что мы собираемся остаться. Тогда он молча разворачивается и идет, переступая через неподвижные тела, делая приглашающий жест рукой. Квартирка оказывается гораздо больше, чем я предполагал. Мы проходим несколько набитых людьми комнат и узенький темный коридор, прежде чем оказываемся в совсем крохотной каморке без окон. Зато здесь есть узкий топчан. И сквознячок тянет из вентиляционной трубы, обеспечивая приток пахнущего пылью воздуха. По местным меркам – люкс, не иначе. Наверное, вид белой кожи и наших упитанных лиц убедил содержателя притона в том, что мы достойны особой чести. Как же – белые сахибы.
Нас просить не надо. Не сговариваясь, как подкошенные падаем на жесткий топчан. Блаженствуя, вытягиваю гудящие ноги. Никакой страх насекомых не в силах заставить меня оторвать голову от пластикового подголовника. Измученная Мишель устраивается у меня на плече. Бедная моя. Осторожно обнимаю ее. Она тихо дышит мне в ухо. Человек снова возникает из мрака, бесшумный, как тень. Ставит на край топчана сосуд, курящийся дымком. Протягивает мне трубочки, тянущиеся от него. Деревянные мундштуки гладкие на ощупь. Видимо, новые. VIP-обслуживание. На ощупь достаю из кармана одну купюру. Человечек рассматривает ее на свет. Радостно скалится. Исчезает, совершенно довольный. Надо бы научиться разбираться в местных ценах. Неизвестно, сколько еще придется скрываться.
– Что это за ерунда? – тихо спрашивает Мишель.
– Наркотик, что же еще, – пожимаю я плечами. – Это ведь притон.
– Дай попробовать, – просит она. – Мне так страшно, что я вряд ли засну.
Я протягиваю ей одну из трубочек. Мишель осторожно, словно прислушиваясь, втягивает в себя дым. Кашляет, прикрыв рот ладонью. Снова тянется к трубке, на этот раз вдыхая полной грудью. Потом вытягивается и обнимает меня. Тихо лежим, слушая шорохи и бормотание, доносящиеся из коридора.
– Ну как? – спрашиваю я.
– Волшебно. Хочется петь. И спать.
– Спи, милая.
– Ты тоже глотни. Здорово расслабляет.
– Да уж, – хмыкаю, вспоминая полулюдей-полуживотных, валяющихся в соседних комнатах. Нет тут безопасных пустышек для стимулирования центра равновесия. Только натуральная отрава.
– Я вела себя, как дура, – покаянно заявляет Мишель.
– Да ладно тебе. Я был не лучше. И вовсе не возражал. Ты сводишь меня с ума, – отзываюсь я.
– Если бы не ты, меня бы, наверное, заставили работать в каком-нибудь мерзком борделе. Ублажать этих грязных животных, – ее передергивает от отвращения. Она вновь тянется к трубочке.
– Все хорошо, милая. Мы просто сбрендили с тобой на пару. Ты и я.
– Ну и что. Плевать. Мне было так здорово. Если бы не эти скоты… Ты был ужасен. Просто разорвал их на куски. Голыми руками. А того вонючку ножом искромсал. Я испугалась, что ты и меня убьешь. Ты был такой… как сама смерть. И глаза у тебя были пустые. Ты метался, как вихрь. Не уследить глазами.
– Я сам испугался. За тебя.
Вдыхаю теплый дым. В горле начинает першить. Дрянь какая. Что они в этом находят? Триста двадцатый ворчит, отзываясь на вредное воздействие.
– Потерпи. Надо же и мне расслабиться, – прошу я его.
– Тебе нужно поспать, – говорю Мишель. Голова начинает приятно кружиться.
– Да. Спать – это так здорово…
– Немного отдохнем, и решим, что делать дальше.
– Конечно, – шепчет она, засыпая. – С тобой спокойно. Ты такой сильный… Все будет хорошо… Я люблю тебя… – шепот ее становится едва слышным. И вот уже легкое посапывание у самого уха. Доверчиво прижавшись ко мне, Мишель сладко спит.
