«Ну-ка, ну-ка… вот это да!»
В планшетке обнаружилась настоящая — в этом Матвей Иосифович разбирался не хуже, чем Наливайко в красных и белых квасах, — немецкая крупномасштабная карта удивительной сохранности. В центре её было написано от руки, но зато готическим шрифтом: «Пещёрка». Карта выглядела один в один как та, ископаемая, тщательно лелеемая, только без каких-либо разрывов и дыр. Оправившись от первого изумления и восторга, Фраерман начал замечать кружочки с надписями уже по-русски: «Склад», «Блиндаж», «Командный бункер», «ФР. Самолёт».
На самом краю карты, в зелени болот, жирно значилось: «Терм.».
«Мама дорогая! — Фраерман даже вспотел. — Вот он, истребитель деда!..»
Некоторое время он ни о чём больше думать не мог, уже начиная прикидывать, с какой стороны лучше подбираться к «ФР. Самолёту». Потом стал рассматривать дальше.
«Ага, это, верно, координаты склада, который типа круче пещеры Аладдина. А вот здесь, — он вытер ладонью лоб и снова быстро глянул по сторонам, — похоже, тот самый терминал, о котором было столько разговоров. Ай да Ерофеевна… ай да кашка с нутряным сальцем…»
Он хотел было кликнуть Мгиви, обрадовать его известием про терминал, но передумал. Решил не торопить коней. Не спеша сложил карту, бережно убрал… И неожиданно увидел в планшетке ещё и фотографию. Вытертый прямоугольник картона величиной с портсигар. На лицевой стороне чему-то улыбался гвардии капитан Фраерман. На оборотной виднелась подпись выцветшими чернилами: «Моему техническому ангелу-хранителю гв. майору Гаду Соломону
[116]
. Чтоб количество наших взлётов равнялось количеству наших посадок».
Матвей Иосифович тяжело посмотрел деду в глаза, вздохнул и отправился к себе в палатку. Эх, Ерофеевна!.. Ну вот объясни, зачем ждала до последнего? Теперь будет чем дальше, тем хуже, надо уходить. От наконец-то обнаруженной дедовой могилы. От всяких — на её-то фоне! — мелочей вроде склада и командного бункера…
До терминала, если честно, Фраерману было фиолетово. Но насчёт ситуации определённо следовало посоветоваться с тем, кто всё знает. То бишь с Краевым, он здесь экстрасенс в законе. Пусть разберётся с фрицем, и тогда Фраерман задаст ему вопрос. Извечный, русский, но с еврейским акцентом: и что, блин, теперь делать? Что делать-то, блин?
Тем временем в фонд Ганса Опопельбаума полетела очередная порция каши, и Песцов тоже занялся неожиданным подарком. Убегая к себе в палатку, бывший массажист и киллер напоминал ребёнка, которому дали новую игрушку.
— Смотри там себе чего-нибудь не отрежь, — хмыкнула ему в спину Бьянка и отправилась на кухню ассистировать Варенцовой.
Честно говоря, она просто убивала время — ждала очень важного звонка, но телефон покамест молчал.
Нырнув в палатку, Песцов организовал свет и уложил клинок на колени. Меч, увы, не впечатлял. Громоздкий, неудобный… никакой. Не меч даже, а нож. Огромный нож, да. Под великанскую руку. Ну там для хлеба, для мяса, для огурцов. Хотя, если судить по заточке, скорее всё же для мяса…
«А по реке плывёт топор из города Чугуева. — Песцов вытянул клинок из ножен, взвесил на руке, осторожно, чтобы не повредить палатку, крутанул. Свистнул рассекаемый воздух. — Да уж, железяка хренова. Если это меч, то дерьмо полное. Если нож, то жутко непрактичный. А может, это бритва? Каких же размеров рожу им тогда брили?»
— Годишься ты, брат, только на стенку, на персидский ковёр, — уже вслух вынес Песцов клинку приговор. Вычертил в воздухе горизонтальную восьмёрку, поставил режущую кромку вертикально… и внутренне содрогнулся. — Ладно, дарёному коню под хвост не смотрят…
И тут же охнул, опустил клинок, сунул прямо в землю, прорезая пол палатки, и опёрся, чтобы не упасть. Прошлое не стало дожидаться, пока он уснёт, — вторглось прямо в явь, и Песцов снова провалился в далёкую, наполненную запахами и цветами реальность.
Повисло в небе оранжевое солнце, закрутил зловонную пыль порывистый ветер, а под сапогами Песцова хрустнули комья праха — уныло-серая земля, выжженная и мёртвая. Опять чернела, запекаясь, кровь, стонали в забытьи раненые, а над полем сечи уже роились тучи мух и пировало каркающее вороньё.
Жаркий, ощутимо плотный воздух густо отдавал смрадом пота, дыма, крови и всего того, чему положено сохраняться у человека изнутри. Истекая из разверстой плоти, соки жизни порождали запахи смерти. Богатый урожай собрала нынче старуха с косой… Убитые лежали повсюду, сколько видел глаз, до самого горизонта. Без всякого порядка и строя, вповалку, один на другом. Сотни, тысячи, десятки и сотни тысяч…
О-о-о, Песцов отлично их видел, ибо ростом был огромен, с хороший дуб. Впрочем, его не занимали мёртвые, его взгляд выискивал раненых. Да не своих — он высматривал недобитых врагов, тех из них, кого жрецы успели пометить знаком смерти.
Фиолетовым крестом в белом круге.
Знаком клана рептояров.
Тварей, которых никогда не берут в плен…
Заметив на мускулистом животе фиолетовый крест, Песцов подошёл, достал священный нож, Клинок Последнего Вздоха, и наложил рептояру на горло. Под руками забилось горячее, липкое. Человеческие зрачки врага быстро становились вертикальными, змеиными, и в ушах Песцова зазвучал, никак не смолкая, последний хрип. Этот хрип заглушал все звуки подлунного мира…
Все, кроме мурлыкающего голоса Бьянки:
— Эй, милый. — И Песцова погладили по щеке. — Не разыгрывай меня. Хорош тут изображать статую командора с веслом! Бросай-ка меч, бери котёл.
«Не меч это, женщина, это нож», — возвращаясь к реальности двадцать первого века, вздохнул про себя Песцов. Убрал под спальник священный, как выяснилось, подарок и отправился с Бьянкой на кухню. Было ему не то обидно, не то просто смешно. Только что чувствовал себя Победителем, Триумфатором, Великаном… а теперь тащит котёл. С объедками. Для оборотня. Ну не облом?
Вдвоём с Наливайко они ухватили остывший бак, легко подняли, не спеша понесли. Два пуда жратвы весомо бултыхались, издавая ароматы школьной столовой. Тихон презрительно тряхнул лапкой и отступил прочь, Шерхан проводил взглядом хозяина и вновь свернулся клубком, Бьянка хотела в Ниццу, и только Зигги некоторое время шёл следом, надеясь на подачку.
— Это не тебе, дурачок, — сказал ему Наливайко, и дауфман, облизнувшись, отстал.
Из палатки Опопельбаума неслось нечто странное, на разные голоса, — казалось, там очень крепко выпили какие-то люди.
Хриплый бас ревел:
Ди фане хох! Ди райхен дихт гешлоссен!
СА марширт мит рухиг фестем шритт!
Камраден, ди Ротфронт унд Реактьон ершоссен,
Марширт им гейст ин унзерн райхен мит…
[117]
