Я понятия не имела, что это означает. Мистер Райан, мистер Меджесто и судья Андерсон посовещались между собой и обсудили показания, полученные до предварительных слушаний. Они пришли к единому мнению. Мистеру Меджесто было позволено задать вопросы касательно задержания его подзащитного. Но судья предупредил, чтобы он «не отклонялся», то есть не вдавался в детали опознания. Последние внесенные в протокол слова судьи были «Прошу поактивнее». Как сейчас помню утомление в его голосе. Судья, по всей видимости, был превыше всего озабочен тем, чтобы поскорее закруглиться и пойти обедать.
Не понимая сущности их решения и, если уж честно, даже не догадываясь, какую именно тему им приспичило обсуждать, я занервничала, но тут же попыталась обратить все свое внимание на мистера Меджесто. Ясно было одно: ему снова позволено идти напролом.
— После того как вы перешли через дорогу и направились в сторону «Хантингтон-холла», встречались ли вы с этим человеком?
— Нет.
— Вам были предъявлены какие-либо фотографии?
— Нет.
В то время я еще не знала, что в моем деле отсутствует протокол опознания, потому что фотографий Грегори Мэдисона в полиции не было.
— Вы участвовали в официальной процедуре опознания?
— Нет.
— Вы явились в полицейское управление и там произвели идентификацию?
— Да.
— Уже после того, как позвонили матери?
— Да.
— И после того, как вам сообщили, что по вашему делу есть задержанный?
— В тот вечер мне ничего не сообщили. Я узнала, кажется, только на этой неделе, в четверг утром — узнала от офицера Лоренца.
— Выходит, вы сами не знали, известно ли вам, задержан или нет тот человек, которого вы встретили пятого октября?
— Как я могла знать, если полицейские, которые его задержали…
— Отвечайте только «да» или «нет»: известно ли вам, что…
Когда он в очередной раз меня перебил, я вышла из себя.
— По их описанию, именно тот, кого они задержали…
— Отвечайте на вопрос: известно вам или нет?
— После задержания мне не пришлось его увидеть.
— Вам не пришлось его увидеть.
— Человек, которого я описала восьмого мая, и человек, которого я встретила пятого октября, — одно и то же лицо; это тот, кто меня изнасиловал.
— Ваши показания сводятся к тому, что вы подозреваете человека, встреченного вами пятого октября…
— Я уверена, что человек, встреченный мною пятого октября, — это тот, кто совершил изнасилование.
— Человек, который, по вашим словам, совершил изнасилование, и есть тот самый человек, которого вы встретили пятого октября?
— Абсолютно верно.
— Но вам неизвестно, задержан ли этот человек?
— Ну, я же не участвовала в задержании — откуда мне знать?
— Вопрос был такой: вам неизвестно?
— Ладно, пусть будет так: мне неизвестно.
Что еще я могла сказать? Он доказал, и весьма убедительно, что я не состою на службе в полиции города Сиракьюс.
Мистер Меджесто повернулся к судье:
— Полагаю, на этом можно закончить.
Однако это было еще не все. Я по-прежнему стояла на свидетельском месте, пока судья выслушивал, а потом обсуждал с ним соображения насчет идентификации. Оказывается, первоначально целью Райана было доставить Мэдисона в суд. Отказ Мэдисона от дачи показаний оставил Райана практически ни с чем: восьмого мая было совершено изнасилование, и я указала на некоего парня, сочтя его насильником, — вот и все. Возникло замешательство. По мнению Райана, коль скоро Мэдисон отказался явиться в суд, его адвокат уже не имел права требовать опознания. Меджесто придерживался иной позиции.
— Дело передается на рассмотрение большого жюри, — объявил судья на последнем издыхании.
Следя за действиями Райана и Меджесто — оба закрывали свои кейсы, — я заключила, что пока могу быть свободна.
Мы с Тэсс пошли обедать. Заказали то, что едят на севере штата Нью-Йорк — жареную картошку под сыром и всякое такое. Расположившись за отгороженным столиком, мы вдыхали неистребимый запах кухонного жира… Тэсс не умолкала. Убивала время разговорами. Я озирала буйные ресторанные филодендроны, красовавшиеся на каждой разделительной стойке. На другое у меня не осталось сил. Подозреваю, у Тэсс вертелся на языке вопрос, которым задавалась я сама, перечитывая судебные протоколы. Где были мои родители?
Хочу кое-что сказать в их оправдание. Впрочем, они в этом не нуждаются. Тогда мне казалось, что, приняв самостоятельное решение вернуться в Сиракьюс, я взяла на себя ответственность за любые последствия, в том числе и за уличную встречу с насильником. А теперь я готова подсказать родителям множество других причин, которыми они могли бы оправдаться. Мама не выносила самолеты. Папа не мог прервать свой курс лекций. И так далее, и тому подобное. Но времени-то было достаточно. Мама вполне могла приехать на машине. Папа мог в порядке исключения отменить одну лекцию. Но у меня был колючий девятнадцатилетний характер. Я боялась, что они станут меня утешать; боялась, что дам волю чувствам, а значит, проявлю слабость.
Из ресторана я позвонила домой и сообщила маме о решении судьи. Она обрадовалась, что рядом со мной Тэсс, поинтересовалась, когда будет большое жюри, и огорчилась, что придется участвовать в опознании — лишний раз стоять рядом с преступником. Ее весь день трясло — ждала моего звонка. Я была довольна, что у меня для нее хорошие вести, почти на пять баллов.
В университете все шло своим чередом. Я посещала пять предметов: два творческих семинара и три курса из числа обязательных. Обзорные лекции Тэсс. Иностранный язык. Античная литература в переводах.
На «античке» мухи дохли от скуки. Лектор говорил нараспев, из-за чего успевал сказать очень мало. Такая манера изложения да еще в сочетании с допотопными, засаленными учебниками каждый раз — через день по часу — нагоняла на нас сон. Но под монотонный лекторский речитатив я приспособилась читать. Катулл. Сафо. Аполлоний. И конечно, аристофановская «Лисистрата» — история о том, как взбунтовались женщины Афин и Спарты: жительницы этих враждующих городов-государств сговорились, что не станут выполнять супружеский долг до тех пор, пока их мужья не заключат мир. Аристофан написал свою пьесу в 411 году до нашей эры, но она блестяще ложится на перевод. Преподаватель упорно называл ее низкой комедией, но скрытая в ней идея — могущество женщин, действующих заодно, — была для меня чрезвычайно важна.
Через десять дней после предварительных слушаний я вернулась с занятий по итальянскому, на которых, можно сказать, числилась в отстающих. У меня не получалось произносить слова громко и отчетливо, как от нас требовали. Отсиживаясь на заднем ряду, я никак не могла усвоить спряжения. Когда меня вызывали, я просто пыталась слепить хоть что-нибудь, похожее на слово, но преподаватель отказывался понимать. Так вот, в тот день под дверь моей комнаты в «Хейвене» кто-то подсунул конверт. Это была повестка из прокуратуры. Меня вызывали на заседание большого жюри к четырнадцати часам четвертого ноября.
