Пристав встала передо мной с Библией в руках.
— Положите руку на Библию, — сказала она.
И я повторила то, что тысячу раз видела по телевизору.
— Клянусь говорить правду… Да поможет мне Бог.
— Садитесь, — сказал судья.
Мама всегда учила нас аккуратно носить юбки и тщательно расправлять их, прежде чем сесть. Так я и сделала, прикрыв от посторонних глаз то, что легко читалось у меня над коленкой сквозь чулок телесного цвета. Еще утром, одеваясь, я прямо на коже вывела синей шариковой ручкой: «Сдохни». Разумеется, это было обращено не ко мне.
Мастин приступил к делу. Попросил меня назвать имя и место проживания. Домашний адрес. Плохо помню, как я отвечала. Мне требовалось хоть немного освоиться. Точно зная, где сидит Мэдисон, я не смотрела в ту сторону. Пэкетт откашливался, шурша бумагами. Мастин спросил, где я училась в школе. В каком году окончила. На минуту он прервался, чтобы с разрешения судьи Гормана закрыть окно. Потом опять обратился к хронологии. Где я проживала в мае тысяча девятьсот восемьдесят первого года? Он попросил меня сосредоточиться на событиях седьмого мая восемьдесят первого и первых часах следующего дня, восьмого мая.
На каждый вопрос я отвечала детально и, как учила меня Гейл, с расстановкой.
— Угрожал ли он вам словесно, когда вы кричали и сопротивлялись?
— Он сказал, что убьет меня, если я не буду делать то, что он скажет.
Встал Пэкетт:
— Прошу прощения, мне не слышно, что вы говорите.
Я повторила слово в слово:
— Он сказал, что убьет меня, если я не буду делать то, что он скажет.
Прошло немного времени, и я начала запинаться. Мастин с помощью наводящих вопросов подвел меня к тому, что было в тоннеле под амфитеатром.
— Что там произошло?
— Он приказал мне… чтобы… ну, в общем, я к этому моменту поняла, что ему от меня нужны не деньги.
Это было неудачное начало выступления, которому предстояло стать важнейшим в моей жизни. Я пыталась построить фразу, тут же сбивалась и начинала заново. Причем не по недомыслию. Нужно было произносить эти слова вслух — вот в чем загвоздка. Произносить, понимая, что от того, как я это скажу, зависит исход моего дела.
— …Потом он заставил меня лечь на землю, снял брюки, остался в футболке и стал ощупывать мои груди, целовать их и прочее, одновременно заинтересовавшись тем, что я девственница. Он неоднократно спрашивал меня об этом. Потом полез рукой мне во влагалище…
Дышать становилось все труднее. Пристав, находясь рядом, смотрела на меня с тревогой.
Мастин не допустил, чтобы факт моей невинности остался незамеченным.
— Прервитесь на минуту, — сказал он. — Когда-либо до этого у вас были половые сношения?
Я смутилась:
— Нет, не было.
— Продолжайте, — сказал Мастин, возвращая меня к начатому рассказу.
Я говорила безостановочно почти пять минут. Описала нападение, минет, упомянула, как мне было холодно, подробно рассказала, как он забрал восемь долларов у меня из заднего кармана, о его прощальном поцелуе и об извинениях. О расставании.
— …и он позвал: «Эй, крошка!» Я обернулась. «Тебя как звать-то?» Я ответила: «Элис».
Мастину требовалась конкретика. Он спросил, как был введен половой член. Сколько раз было осуществлено проникновение: один или более.
— Раз десять или около того, потому что он все пытался вставить, а эта штука вываливались. Это можно считать «проникновением», да? Извините, это и есть «введение полового члена»?
Похоже, моя неискушенность их смутила: Мастина, судью, женщину-пристава.
— Так или иначе, проникновение имело место?
— Да.
Снова вопросы об освещении. Предъявление фотографий. Снимки места преступления.
— Вы получили какие-либо телесные повреждения в результате нападения?
Я перечислила травмы.
— У вас шла кровь, когда вы покидали место нападения?
— Да, шла.
— Я предъявляю вам фотографии для опознания: номера тринадцать, четырнадцать, пятнадцать и шестнадцать. Посмотрите на них, пожалуйста.
Он дал мне фотографии. Я не стала их долго разглядывать.
— Вы можете сказать, кто изображен на этих фотографиях?
— Могу, — сказала я, отодвигая их от себя на край барьера.
— Кто на них изо…
— Я.
Не дослушав вопрос, я заплакала. Сдерживая слезы, начинаешь хлюпать носом и только портишь впечатление.
— Воспроизводят ли эти фото в правдивой и достоверной форме ваш внешний вид после нападения на вас вечером восьмого мая тысяча девятьсот восемьдесят первого года?
— Я выглядела еще ужаснее, но это достоверные изображения.
Пристав подала мне стакан воды. Я потянулась за ним, но не удержала — стакан упал.
— Извините, — сказала я, заливаясь слезами.
У нее в руках была коробка бумажных салфеток «клинекс»; я стала неловко вытирать ей лацкан.
— Вы отлично выступаете, — сказала мне железная женщина. — Дышите глубже.
Это напомнило мне слова санитарки, дежурившей в ночь изнасилования: «Отлично! По частям его расфасуем».
Мне повезло: люди меня всегда поддерживали.
— Вы готовы продолжать? — спросил меня судья. — Можно сделать небольшой перерыв.
— Я готова продолжать. — Откашлявшись, я утерла глаза.
Передо мной лежал мокрая, скомканная бумажная салфетка; не хотелось бы ей уподобиться.
— Можете сказать суду, во что вы были одеты в тот вечер?
— На мне были джинсы, голубая блузка рубашечного покроя и бежевая кофта толстой вязки, туфли-мокасины, нижнее белье.
Мастин, до этого стоявший у стола обвинения, теперь двинулся вперед с большим прозрачным пластиковым пакетом.
— Предъявляю вам пакет, который значится в материалах дела под номером восемнадцать. Посмотрите, пожалуйста, на содержимое пакета и скажите, знакомы ли вам эти предметы.
Он протянул мне пакет. Я не видела этой одежды с того злосчастного вечера. Содержимое пакета составляли плотно упакованные позаимствованные мною в тот день джинсы, мамина кофта-кардиган и блузка с воротничком. Я взяла у него мешок и прижала к бедру.
— Да.
— Что вы можете сказать о содержимом этого пакета?
— На вид это те джинсы, блузка рубашечного покроя и кардиган, которые были на мне. Не вижу белья, но…
— У вас под правой ладонью.
Я сдвинула руку в сторону. Белье было позаимствовано у мамы. Она любила телесный цвет, а я — белый. Трусы настолько пропитались кровью, что о настоящем цвете мне напомнил лишь один незамаранный кусочек.
