— А до того момента?
— Что?!
— Судя по вашему рассказу, и вас, и бедняжку Герду привезли в Верхнюю Марку в хмельном полузабытьи. А вино, которым вас старательно опаивали всю дорогу, было несколько… м-м-м не совсем обычным, не так ли?
— Это был целебный бальзам, изготовленный из доброго славного гейнского, — вспомнил Дипольд. — Его, как я полагаю, давали мне для поддержания сил. Я отказывался есть, и…
— Да, возможно, так все и было. В некотором роде — так. Но вам ведь неизвестно, какие заклинания произносились над этим бальзамом? И какие обряды свершались над вами, пока вы находились в пьяном угаре и не помнили себя.
Дипольд почувствовал, как подергивается левое веко. Нехороший признак. Признак великого волнения и беспокойства.
— Потом вас некоторое время держали под присмотром этого… как его… — Геберхольд наморщил лоб. — Мартина… Мартина Мастера, да?.. Вареного, который, как вы впоследствии верно догадались, являлся оком и ухом Лебиуса. Присмотрщики и слухачи — так называют ему подобных. Ну, а потом… потом вас отпустили.
— Я ушел сам! — вскинулся Дипольд.
Хотя, конечно, «я сбежал сам», было бы уместнее.
— Против воли оберландского маркграфа и его магиера? — инквизитор скептически покачал головой. — Извините, ваше высочество, но это крайне маловероятно. К тому же вы благополучно уходили от Альфреда и Лебиуса трижды! В первый раз вам удалось выбраться из подземных темниц, откуда никто более не выбирался. Во второй — вы уцелели под обстрелом магиерских бомбард, уничтоживших практически все ваше войско, ускользнули от големов, добивавших его остатки, и спаслись от засады оберландских стрелков. Ну и наконец, — вовсе уж немыслимое везение — вы смогли вырваться из павшего Нидербурга. С окруженной оберландцами площади. Буквально из-под копыт маркграфского коня. Так не бывает, ваше высочество.
ГЛАВА 41
— Я дрался за свою свободу, за свою честь и за свою жизнь! — скрежетнул зубами Дипольд.
— Дрались, — согласно кивнул инквизитор. — Еще как дрались! Убивая и оставляя позади себя все новые и новые трупы. Разные. Нужные и ненужные. Но, может быть, именно это от вас и требовалось? Может, к этому вас и подводили? Аккуратно, постепенно, исподволь…
— Как это «подводили»?! — Дипольд вперился в магистра недружелюбным взглядом. — И что значит «ненужные» трупы? Я убивал, потому что должен был убивать. Потому что иначе было нельзя.
— Разве? По одной лишь этой причине? Ну, хорошо, ваше высочество, тогда давайте обо всем по порядку — начиная с первого дня заключения в темнице маркграфа. Судя по вашим словам, именно тогда вы почувствовали, как что-то внутри вас переломилось. Изменилось. Обновилось. Или просто вырвалось наружу.
Дипольд промолчал. Все так и было. Он рассказывал о своих злоключениях и переживаниях, как просили — не упуская ни малейшей детали. Честно рассказывал. А инквизитор оказался внимательным слушателем.
— Сначала был некто Сипатый из соседней клетки-камеры, — продолжал магистр.
— Хам и мерзавец, — поморщился Дипольд. — Негодяй, посмевший непочтительно отозваться о…
— Да-да, конечно, — мягко, будто успокаивая капризного ребенка, остановил кронпринца Геберхольд. — Вы сломали ему руку о прутья решетки, но убить — не успели. От чего чрезвычайно расстроились. Вспомните, как вам было горько и обидно, когда это за вас сделали другие.
Дипольд слушал, стиснув зубы и вовсю кляня себя за необдуманную откровенность перед инквизитором.
— Потом были пленные послы — уважаемые и знатные люди Остланда, которых вы вполне могли, спасти от лютой смерти в руках голема.
— Но какой ценой! — воскликнул Дипольд.
— Верно, цена была немалой. Вам предлагалось под диктовку маркграфа написать письмо отцу. И у вас имелась весомая причина отказаться. В ваших глазах — более чем весомая. Но — не в глазах тех, кого растерзали стальные пальцы.
— Скажите прямо, святой отец, вы хотите меня в чем-то обвинить? — голос Дипольда дрожал от еле сдерживаемой ярости.
И сдерживаться становилось все труднее.
— Упаси Боже, — в словах Геберхольда не слышалось искренности. Упрека, впрочем, не слышалось тоже. Этот инквизиторский лис знал, как вести себя во время сложных бесед и деликатных допросов. — Я всего лишь хочу сказать, что, когда дело касается конкретных человеческих жизней, зависящих от принимаемого тобой решения, и когда видишь лица тех, кого твое слово обрекает на смерть, все оценивается несколько иначе. Изначальная бесспорность былых убеждений становится весьма размытой, условной и относительной. Полагаю, многие на вашем месте согласились бы написать то злополучное письмо. Тем более что оно едва ли способно было сколь-либо серьезно повлиять на сложившуюся ситуацию. Если здраво рассуждать…
— Если здраво рассуждать, Чернокнижник не отпустил бы плененных послов, вне зависимости от того, написал бы я письмо или нет, — заметил Дипольд. — Их все равно сгноили бы в замковых темницах или загнали в мастераторию Лебиуса.
— Но, возможно, в тот момент, когда решалась… когда вы решали их судьбу, даже столь незавидная участь была для них предпочтительнее, чем мучительная смерть, принятая от механических рук, — чуть отвел глаза в сторону магистр.
— Вы все-таки считаете, что я поступил неправильно, святой отец?! — прищурился Дипольд.
— Правильно… Неправильно… — инквизитор пожал плечами. — Это очень спорная позиция. Точнее, небесспорная. Но сейчас не в том дело, ваше высочество. И не в смерти послов даже. Я не Господь Бог, и не мне решать, насколько правильно или нет вы действовали, находясь в неволе. Я просто пытаюсь показать вам все произошедшее с той точки зрения, которую сами вы, по ряду объективных причин, до сих пор не принимали и не могли принять в расчет. Вспомните свои ощущения, когда на ваших глазах и, как бы то ни было, но все-таки и по вашей воле тоже, вершилась казнь. Вы чувствовали, как вас что-то переполняет… распирает…
Дипольд помнил. Присутствуя при жуткой казни, вершимой големом, он ощущал именно то, о чем говорил сейчас магистр. И ведь опять отпираться поздно: в начале беседы Дипольд уже имел неосторожность подробно рассказать Геберхольду о пережитом.
— И вы прекрасно знаете, ваше высочество: это была не обычная злость, не ненависть и не отчаяние. Это было другое. Вы остро… гораздо острее, чем прежде — до оберландского плена, — прочувствовали чужую жизненную силу, входящую в вас. Вы почти физически ощутили ее. А столь обостренное чутье к подобным вещам есть косвенное свидетельство магиерского ритуала, свершенного над вами.
