Тимофей тряхнул головой. Предупредил: грозным и в то же время прерывающимся от волнения голосом:
— Кня-ги-ня!
Наверное, вышло не очень убедительно.
Арина шагнула к нему.
И добавить к сказанному что-либо еще оказалось невозможно: во рту вдруг наступила великая сушь, язык прилип к гортани.
Дочь никейского императора и супруга ищерского князя, поблескивая сочными губами и большими влажными, с поволокой, глазищами, не спеша ступала голыми ногами по выскобленным доскам пола. Раз шажок, два… Соблазнительно колыхались округлые бедра, маняще выступали из полумрака налитые перси.
Тимофей выставил перед собой меч. Глупо, конечно, но что еще он мог предпринять?
Арина вплотную приблизилась к сотнику. Заточенное острие уперлось меж набухших розовых сосцов. Княгиня улыбнулась шире, сделала следующий шаг, спокойно и уверенно отведя меч в сторону. Рука Тимофея утратила былую крепость, стала вдруг мягкой, податливой. Ну а как иначе? Не протыкать же, в самом деле, молодую княгиню? Не рубить же чужую блудливую женку, хоть и дадено такое право! И тревогу ведь не поднимешь. Какая тревога, когда Арина уже стоит перед ним без одежи! Что и кому тут объяснишь?
Тимофей опустил меч.
Отступил на шаг.
Потребовал хрипло, не особенно, впрочем, надеясь, что его требование будет выполнено:
— Остановись, княгиня.
И решился.
Слегка ударил клинком — плашмя, по гладкому бедру.
Слабый шлепок. Короткий смешок…
Арина, хихикнув, подступила ближе.
— Княгиня, добром прошу!
Еще ближе…
Тимофей ударил снова. Сильнее. Как бьют разыгравшуюся норовистую кобылку.
В этот раз шлепок прозвучал громче, смачнее.
Арина дернулась в сторону — аж колыхнулись упругие перси. Меч отпечатался на нежной коже горящей красной полосой.
Княгиня остановилась, глянула на полыхающее бедро. Не со страхом, не с гневом, не с удивлением даже. Скорее, с любопытством. Провела рукой по багровеющему пятну. Подняла глаза. В распахнутых карих очах — ни слез, ни испуга, ни гнева. Только лукавое любопытство да шальное веселье.
— А знаешь, Тимоша, мне это чем-то даже нравится. — Меж влажных губ мелькнул розовый язычок. — Можешь продолжать.
Нравится?! Продолжать?! Ну, раз ТАКОЕ нравится!.. Как остановить ее (ее и себя, да — и себя тоже!), Тимофей уже не знал.
— Ну что, хочешь ударить еще? Так сделай милость. — Она сама подставила бедро, с улыбкой огладила его.
Интересно, у них в Царьграде все такие?
Меч тяжелил руку и казался ненужным, лишним, никчемным. Ни меч, ни рука не хотели рубить гречанку. И Тимофей знал: не будут.
— Пос-с-слушай… кн-н-нягиня… — Бушующая страсть и вожделение рвали слова и мешали закончить фразу.
Княгиня слушать не желала.
Арина провела пальцем по долу обнаженного меча. Будто лаская оружие. А через оружие — и самого Тимофея. Потом палец скользнул по заточенному лезвию. Но неаккуратно как-то скользнул.
Княгиня охнула:
— Вот ведь досада!
Поморщилась. Капелька крови выступила на порезанном персте. Гречанка что-то шепнула, остановив взгляд на набухавшем гранатовом зерне.
А темно-розовые сосцы на обнаженной высокой груди набухли уже давно. И отвести от них глаз Тимофей был не в силах.
И все же…
— Княгиня! — Он еще пытался противиться невыносимому соблазну.
А соблазн захлестывал с головой, обращая дыхание в хрип.
— Дай-ка угадаю, Тимоша, — томно промолвила княгиня. — Угрим велел тебе не выпускать меня отсюда, но о том, чтобы меня не целовать, он ведь ничего не говорил? А?
Да, не говорил. Да, не было такого. Но ведь это и так… само собой разумеется… Или нет? Не само собой? Не разумеется вовсе? А?
— Кня…
Тонкий длинный пальчик Арины, украшенный рубиновой каплей лег на его уста.
«… гиня!»
Тимофей ощутил влагу на губах — солоноватую, терпкую. Различил, как вновь шевелятся губы Арины. Беззвучно, едва заметно, но шевелятся. Что они говорят? Какие слова? Какие шепчут заклятия?
Смутная тревога, а потом…
Потом уста примкнули к устам. И горячее тело — к холодному доспеху.
И качнулось. И поплыло.
Все вокруг. И он сам.
Неведомая отрава? Незнакомый яд? Что-то стремительно растекается от губ по всему рту, голове, груди, холодит руки, леденит ноги…
Вот оно! То самое колдовство, коварное чародейство гречанки, о котором предупреждал князь и которого следовало опасаться. Но Тимофей не внял предупреждению Угрима. Тимофей расслабился, промедлил. Поддался соблазну.
А теперь поздно…
Не-е-ет! Не поздно.
Руки еще повиновались. Немного. И собранная в кулак воля не утрачена до конца. И пальцы пока не разжались. Ослабевшие, окостеневшие, они все же держат меч, судорожно вцепившись в рукоять.
Тимофей медленно занес клинок над гречанкой, прильнувшей к нему в поцелуе — долгом и страстном. Но неискреннем. Колдовском.
Рубить?
Колоть?
Тимофей не стал. Не смог. Даже сейчас. Он просто позволил тяжелому оружию пасть вниз. И добавил к весу боевого меча кое-что от себя. То немногое, что еще оставалось. На что хватило сил.
Круглый набалдашник рукояти обрушился на прелестную головку Арины.
Глухой стук — и обнаженное тело никейской ворожеи осело на пол.
Еще стук — громче, звонче.
Из пальцев Тимофея выскользнул меч.
А потом и у него самого как-то сразу, вдруг подломились колени. Падая, Тимофей непроизвольно схватился за стену. Но стена, как и ноги, держать отказалась.
Боли от падения Тимофей не почувствовал. Только что-то твердое и жесткое пихнуло его под звякнувшую бармицу, в затылок…
Глава 10
Некоторое время он лежал и глядел вверх, едва различая в слабом пламени светильника смутные очертания закопченной потолочной балки и досок перекрытия. Как долго это продолжалось? Тимофей не знал. Чувство времени исчезло полностью. Как и чувство пространства. Как и чувство реальности всего происходящего с ним. Он уже не был самим собой. Он не был властен над собой.
Интересно, что скажут поутру, когда их найдут вместе, валяющимися на полу коридора? Княжеского сотника при полном доспехе и нагую княгиню?
