Для Пети же все несколько часов долгого горизонтального полета прошли в тихом ужасе. Его тошнило, мутило, желудок словно отделялся от остального Пети и парил где-то на уровне коленок Особенно плохо было, когда самолет вдруг резко уходил вниз: сидящие тут же механики называли это «провалиться в воздушную яму». Летающие люди смеялись, а у Пети появлялось полное ощущение, что вот тут-то всем им и конец. После «ямы» желудок стоял то у колен, то возле горла; хорошо, что ели на ходу и всухомятку: особо блевать было нечем.
Если Петя решался посмотреть в иллюминатор, он видел одно: беспредельное синее небо без единого облачка. Опустишь глаз — и под ними шел рыже-серый, реже — черный хаос голой, не прикрытой даже травкой земли. Лететь в пустом прозрачном небе было страшно, а земля внизу выглядела ничем не приятнее неба.
А еще было трудно дышать.
— Станет плохо, скажи!!! Велю дать кислорода! — орал Васильев, перекрывая голосом натужный рев двигателей. — Тут высоко! Тут воздух разреженный! Голова может заболеть!
Петя замотал головой, но через некоторое время и правда заболела голова. Не сильно, но все же заболела. Судя по всему, Ивану и Кагану тоже сделалось не очень хорошо.
Первая посадка добавила Пете переживаний и ощущений: нос самолета опустился, опять заложило уши. А главное — земля уже не плыла далеко внизу, она бешено мчалась навстречу. Петя нервно вцепился в поручни, ожидая страшного удара… А машина не ударилась, она запрыгала, как кузнечик, понеслась уже явно по земле… Дрожали руки и ноги, трудно было разжать сведенные челюсти, тошнило, лил пот по хребту. Отвратительно!
А вокруг был самый настоящий аэродром — прямо в степи, покрытой сплошь зеленой травкой. Аэродром крошечный: посадочная полоса, два беленых домика, палка с похожим на сачок определителем направления ветра.
Минуты две Петя отходил: ждал, когда перестанет мутить, пока перестанут дрожать ноги. Стрекотали сверчки, этот звук удивлял Петю, пока он не сообразил: они уже очень далеко на юге, в теплых краях.
Петя обошел самолет… В моторе потрескивало, ветер уныло свистел, покачивая винт. Не прибавляло доверия к самолету все это потрескивание, посвистывание, покачивание.
Васильеву полет дался не лучше, чем Пете, но оклемался он еще быстрее.
— Ты обратил внимание, как у них тут налажена оборона?
— Не-ет…
— А сколько тут вообще народу живет?
— Человек шесть…
— Зря ты такой не наблюдательный! Нас знаешь как учили? Вот сидишь в комнате, и через нее проходят несколько человек. Они прошли, а у тебя спрашивают: какой цвет глаз был у третьего? А что торчало из кармана у второго? Так вот и приучаешься все замечать. А работает тут восемь человек, и поставлены домики удачно: из во-он того пулемета простреливаются все подходы с запада и с юга. А из вон того — все подходы с севера и востока.
— Есть от кого отбиваться?
— Пока не было от кого, а кто знает? Пока эта страна чужая… Она будет наша, но еще не завтра!
Есть в самолете Петя не мог и теперь чувствовал просто волчий голод. Хорошо, тут всех накормили жирным супом: сперва экипаж, потом членов группы.
Второй раз сели часа через два на таком же аэродроме — но теперь неподалеку от какого-то туземного города. Петя так измучился, что уже и переживал не так сильно. На всякий случай он посчитал людей, посмотрел, как крепится оборона… Но на этот раз Васильев ничего не спрашивал. С видом залихватского разведчика Петя сказал Васильеву: вот тут, вокруг аэродрома, простирается полнейшая пустыня — ни травинки. На первом аэродроме жить все-таки веселее.
— Через две недели и на том аэродроме все будет так же точно выжжено. Это же юг и безводье, тут вся трава сгорает в конце весны…
А еще отсюда были видны горы. Горы все время царили над горизонтом — не красивые снежные вершины, похожие на облака, а серый изломанный хребет. Невольно возникало чувство облегчения: конец полета явно приближался.
— Мы уже близко, — тихо обрадовался Каган (не одного Петю радовало, что скоро можно будет не летать). Он был бледнее обычного, не писал стихов и не пел песен. Петя дорого дал бы, чтоб узнать: что тот думает про тайны Бадмаевых? Парень точно знал, что Васильев давал Кагану ту же самую папку. Но вместе их для обсуждения Васильев не собирал, значит — и не надо обсуждать.
После третьего взлета самолет все забирался вверх, никак не переходил на горизонтальный полет. Вроде нигде не было того, что обычно считается «горами»: высоких пиков, хребтов, снежных вершин. Но как ни поднималась машина, а земля шла совсем близко. В иллюминаторе уплывала равнина: то совсем черная, то серо-зеленая; ее рассекали хребты, и каждый хребет переваливали, поднимаясь повыше. После каждого хребта самолет болтало и швыряло; Пете, конечно же, казалось, что их прямо сейчас ударит о камни и расплющит.
Через три часа лета пришла пора садиться в третий раз. На этот раз — с особенным трудом, едва перевалив скалистый, очень мрачного вида хребет…
— Почти пять тысяч метров! — кричал в уши неутомимый Васильев. — А почему снега нет?! Кто скажет?
— Слишком сухо!!! — проорали с двух сторон Петя и Каган.
— Верно! — так же пронзительно орал товарищ Васильев.
Насколько мог видеть Петя, вокруг простиралась такая же унылая пустыня: камни, камни… Плоская равнина, и на ней ничего, кроме камней. Самолет шел над этой везде одинаковой равниной. На горизонте равнину привычно замыкали откосы.
Удар! Машина подпрыгнула, снова села и опять оторвалась от земли… Под дикий рев двигателей самолет раскачивало, швыряло в разные стороны. Постепенно тряска стала все же меньше, самолет с натужным ревом ехал по этой черной земле. Ясное дело, не по камням, по подготовленной дорожке, но самолет все же подбрасывало и заносило. В иллюминаторе мелькнула каменная громада: что-то вроде средневекового замка, и как будто какое-то движение.
— Добро пожаловать в преддверие Шамбалы! — опять разразился Бубих. — Великие тайны ждут тех, кто почтительно…
— Помолчите, Николай Николаевич, — почти грубо прервал его Васильев. Впервые за все время пути он назвал Бубиха полностью по имени-отчеству. — Помолчите, не отсвечивайте. И не орите про Шамбалу.
А за дверьми самолета все оказалось очень просто. Очень просто и очень необычно: видная на десятки километров на все четыре стороны равнина с множеством камней и редкой лиловой травой. Равнина чуть наклонялась на восток, со всех сторон ее замыкали очень высокие, больше километра, крутые каменистые хребты. На всей громадной равнине виднелось только одно сооружение, сделанное человеком: развалины то ли крепости, то ли монастыря… Петя знал, что в Тибете нет особой разницы между этими сооружениями. Казалось, крепость находится совсем близко от самолета.
От развалин крепости двигались две человеческие фигурки. С другой стороны тоже видны люди: несколько всадников. А надо всем простиралось прозрачное небо — без единого облачка, плоское, сине-зеленое, какого-то жуткого оттенка. Живые существа казались крохотными в мрачной беспредельности Тибета. И холодно… Ветерок совсем легкий, а сразу захотелось надеть плотную куртку — не случайно ее дали в рюкзаке.
