В ушах стучит невыносимо. Я отнимаю перчатки от глаз, но лицо его по-прежнему в тени, и я не вижу его выражения. Очень-очень тихо и спокойно говорю:
— Какой вам от меня толк — в сумасшедшем-то доме?
— А сейчас какой, раз вы все тянете? Вот дождетесь, мне надоест вся эта затея. Тогда не ждите от меня добра.
— А сейчас от вас одно добро?! — только и могла ответить я.
Мы выходим на свет, и наконец я могу разглядеть его глаза. Он искренне поражен, он ошарашен.
— Мод, это нечестно. Вы меня обижаете. Разве я обещал вам иное?
Мы стоим лицом к лицу, как пара влюбленных. Тон его речей опять игривый, но взгляд жесткий, очень жесткий. Впервые я почувствовала, что его можно бояться.
Он оборачивается, подзывает Сью.
— Мы здесь, Сьюки! Совсем рядом!
И — мне, скороговоркой:
— Мне надо переговорить с ней наедине.
— Чтобы припугнуть, — издеваюсь я. — Как и меня.
— Это уже наше дело, — говорит он самодовольно, — а она, по крайней мере, надежнее вас. Что? — Должно быть, что-то в моем лице его насторожило. — Вы думаете, она может засомневаться? Думаете, не выдержит или нечестно сыграет? Потому и не решаетесь? — Я качаю головой. — Ну тогда, — продолжает он, — тем более надо с ней побеседовать, узнать ее мнение насчет нас. Пришлите ее ко мне, сегодня или завтра. Думаю, вы найдете предлог. Уж постарайтесь.
Он подносит желтый от никотина палец к губам. И тут появляется Сью, подходит ко мне. Она раскраснелась с натуги — сумки не легкие. Плащ ее топорщится, волосы растрепались, и больше всего на свете мне сейчас хочется прижать ее к себе, погладить по щеке. Кажется, я и потянулась, забывшись, но вовремя спохватилась, вспомнила про Ричарда — он видит каждого насквозь. Сложив руки на груди, я отворачиваюсь.
... На другое утро я прошу Сью отнести ему уголек из камина — зажечь сигарету, а сама стою, прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрю, как они шепчутся внизу. Я не вижу ее губ, но, когда она отходит от него, он поднимает голову и встречается со мной глазами — как в ту давнюю ночь. Словно хочет сказать: «Помните про наш уговор». Потом бросает сигарету наземь, придавливает каблуком и отрясает с подошв налипшую глину.
И с этого момента я начинаю чувствовать, как план наш с удвоенной силой давит на меня, словно сжали пружину и не отпускают, это как затишье перед бурей. Каждый день, просыпаясь, я думаю: сегодня! Сегодня я вырвусь на свободу, и пружина развернется, сегодня прорвутся грозовые облака! Сегодня я разрешу ему забрать меня...
Но ничего этого я не делаю. Смотрю на Сью, и накатывает оторопь или дрожь — что-то вроде темного омута, смутного страха, или как тихая капель, мерная капель безумия...
Безумие, болезнь моей матери, вероятно, пустило свои ростки и во мне! Эта мысль пугает более всего. Я принимаюсь капать перед сном снадобье: оно успокаивает, но сама становлюсь какой-то не такой. Дядя первым это заметил.
— Какая вы, право, неловкая стали! — сказал он как-то утром, когда я чуть не выронила книгу. — Думаете, я приглашаю вас в библиотеку, чтобы вы мне тут книги портили?
— Нет, дядя.
— Что? Что вы сказали? Я не слышал.
— Нет, сэр.
Он вытирает губы платком и внимательно смотрит на меня. Потом говорит, и я не узнаю его голоса:
— Сколько вам лет?
Я удивлена и не знаю, как отвечать. Он замечает мое смущение.
— И нечего тут ломаться передо мной, мисс! Сколько вам лет? Шестнадцать? Семнадцать? Может, вы поражены? Может, вы думаете, что я нечувствителен к бегу времени, потому что я ученый? А?
— Мне семнадцать, дядя.
— Семнадцать. Опасный возраст, если верить нашим книгам.
— Да, сэр.
— Да, Мод. Только запомните: вы не верить должны, а изучать. И еще запомните: не такая уж вы большая девочка, а я не такой уж дряхлый старик, вот позову миссис Стайлз, пусть подержит вас, а я вас — розгами, розгами! Ну как? Запомнили, что я сказал?
— Да, сэр.
Однако же мне кажется, что у меня слишком хорошая память. Лицо мое, глаза и руки сводит от ломаных притворных поз. Я уже не понимаю, когда мои поступки, мои чувства искренни, а когда притворны. Ричард все буравит меня взглядом. Я же на него стараюсь не смотреть. Он беспокоится, укоряет, грозит — а я делаю вид, что не понимаю. Может, я действительно слабая. Может, как подозревают они с дядюшкой, я просто люблю помучиться. Потому что сейчас для меня настоящая пытка — сидеть с ним за одним столом, выслушивать его наставления перед мольбертом, читать вслух по вечерам в дядиной гостиной. Но и быть рядом со Сью для меня — тоже пытка. Прежнее все прошло. Я слишком хорошо понимаю, что и она выжидает вместе с ним. Вижу, как она приглядывается, примеривается, ждет, когда я дозрею. Или, еще хуже, начинает заступаться за него: говорит, какой он умный, какой добрый, какой великодушный.
— Вы правда так считаете, Сью? — спрашиваю я.
А она лишь взмахнет ресницами, отведет глаза, но отвечает всегда одно и то же:
— Да, мисс. О да, мисс. Всякий вам это скажет, хоть кого спросите!
После этого она принимается надо мной хлопотать — она всегда следит, чтобы я была чистенькая и аккуратненькая, — делает мне прическу, расправляет складки на одежде, обирает пушинки с моих платьев. Думаю, она это делает, чтобы успокоить не только себя, но и меня.
— Ну вот, так-то лучше, — говорит она, закончив дело.
Это ей лучше, ясно же.
— Теперь у вас лицо — ни единой морщинки. А раньше какое было — жуть! Негоже вам хмуриться...
Ну да, ради мистера Риверса — я понимаю, что она хотела сказать, да не договорила, и кровь во мне вскипает. Я беру ее за руку и щиплю.
— Ой!
Не знаю, кто это крикнул: она или я. Кому больнее — мне или ей... Целый час потом меня лихорадит.
— Боже мой, — твержу я, зарывшись лицом в ладони. — Сама не знаю, что со мной такое. Может, я схожу с ума?! Скажите, Сью, я злодейка?
— Злодейка? — отвечает она и умоляюще складывает руки. А сама, наверное, думает: «Такая-то дурочка? »
Она укладывает меня в постель и ложится рядом, обвивает рукой, потом засыпает и во сне отодвигается. Я мысленно представляю дом, в котором лежу. Комнату, где стоит кровать, какие у нее углы, что где располагается. Мне кажется, мне не заснуть, пока я до всего этого не дотронусь. Встаю с постели и, ежась от холода, тихонько хожу от одной вещи к другой — от камина к туалетному столику, от столика к ковру, потом к шкафу. Подхожу к Сью. Как хочется мне и ее потрогать — только чтобы убедиться: вот она, здесь. Но не смею. Но и не в силах отойти. Я поднимаю руки и медленно, не касаясь, вожу ими по воздуху, словно обнимаю невидимую Сью — рука моя скользит на полвершка от ее ног, от груди, от согнутого локтя, от волос на подушке, от ее лица, — а она спит.
