Командовавший «Ленинцами» человек — я не знал ни имени, ни фамилии, только прозвище — «Учитель» — в такой ситуации просто ничего не мог сделать. Он не мог даже пойти на прорыв — это значило погибнуть на минах и под пулемётным огнём.
Я лежал на самом краю болота, в сырой ямке. Не стрелял, хотя парень в тельняшке под гражданской рубахой, который делил со мной эту ямку, палил из карабина по кустам почём зря. Я его понимал в общем-то — со злости и от досады. Но мне казалось разумнее поберечь патроны, тем более, что вечерело.
— Ты чего не стреляешь? — спросил в конце концов мой сосед.
— Куда? — я пожал плечами. Мина треснула за кустами неподалёку, парень забулькал перерезанным осколком горлом и опрокинулся на спину. Я нагнулся к нему, но было уже поздно — Вот так, — я подобрал его карабин, устроился поудобнее. Темнело быстро, всплески пулемётного огня становились всё отчётливей. — Ну ладно… — я аккуратно переставил прицел на четыреста метров, нашёл упор поудобнее. — Десять негритят решили пообедать… на Невском встретил их скинхед…и их осталось… — я нажал спуск, и пульсирующе пламя погасло, — …девять…
Впрочем, пулемёт опять открыл огонь почти тут же, и я, пожав плечами, отложил карабин.
— Шалыга! — в ямку свалился вестовой Учителя, парень года на два старше меня. — Слушай, командир зовёт…
…В отряде было три женщины и восемь несовершеннолетних. Забрав девятерых тяжёлых раненых, вместе с десятью легкоранеными и ещё восемью партизанами мы пошли через болото — фактически наугад, привязав к ногам нарубленные разлапистые кусты. В принципе, это было правильное решение — так имелся хоть какой-то шанс… Почти сорок человек во главе с Учителем остались позади — обеспечивать этот шанс.
Немцы освещали болото позади» люстрами», дававшими мертвенный страшный свет, который скользящими струями ползал по лицам, плечам и спинам, оставляя ощущение мерзкого прикосновения. Холодная жижа доходила мне до груди. Мы шли — ползли — молча, слышалось только трудное дыхание. Кусты на ногах превратились в помеху. Я, если честно, не знал, кто нас ведёт и вообще ведёт ли кто-нибудь — просто тащился, придерживая рукоятки носилок с каким-то мужиком, раненым в грудь навылет и думал о своей куртке, которая, конечно, пропадёт в лагере. Я старался думать только о куртке и больше ни о чём.
Мы брели и брели. Шедшая передо мной женщина сделала шаг в сторону — просто качнулась от усталости — и её не стало, только чавкнуло что-то в темноте, я даже дёрнуться на помощь не успел. Постепенно стало рассветать, в нашей цепочке поднялся лёгкий шум, и я увидел впереди, за чахлыми кустами и пьяно стоящими деревьями плотную стену — там было сухо. Мы бы ускорили шаги, но это было просто невозможно физически.
Мы не смогли их ускорить, когда по нам со стороны леса по нам ударили пулемёт и несколько пистолет-пулемётов, а потом послышались глумливые выкрики на эстонском. Мужика на наших носилках убило в голову, а через секунду — убило и того, кто их тащил вместе со мной, и я бросил носилки и продолжал брести, пригнувшись и бормоча:
Если бы я умел видеть,
Я бы увидел нас так, как мы есть —
Как зелёные деревья с золотом на голубом…
А рок-н-ролл, б…я, мёртв, а мы — ещё нет…
Мальчишка лет десяти тащил из трясины оступившуюся женщину и кричал: «Мам, мам, мам!» — а она просила: — «Отпусти, Колюшка, не вытянешь, отпусти…» Я рванулся к ним, но мальчишке снесло полчерепа, он упал на мать, и они сразу пошли на дно. С берега стреляли. Я шёл и знал, что дойду. Прямо передо мной девчонка в разорванной рубахе с надрывным матом бросила гранату, та не долетела, пули разворотили девчонке живот, она упала в воду и долго не тонула — волосы расплывались на поверхности, а в них сверкало золото восхода, и это было невероятно красиво… Я присел и почти пополз, не глядя по сторонам. Пули свистели и вжикали вокруг. Мне оставалось немного. Я видел уже ствол пулемёта — это был старый «виккерс-максим» — на треноге, с водяным охлаждением. Я сдёрнул с пояса гранату — немецкую осколочную — и метнул её, а сам не остановился и не пригнулся. Коротко ахнуло, и я выбрался на сушу.
Около опрокинутого пулемёта лежал ничком, раскидав руки, огромный легионер, из раздробленного ниже каски затылка натекла кровь. Другой, корчась на боку, тянулся к глянцевой кобуре на поясе — я ударил его по запястью и нажал спуск, но ЭмПи забило грязью. Тогда я упал на колени, отбросил его руки и начал, схватившись за уши, бить его затылком о станину пулемёта, пока он не перестал корчиться. Ещё один, появившийся из кустов, пытался сменить магазин, а я поднимался на ноги и нашаривал финку, и у нас обоих тряслись руки, но у него — от страха, а у меня — от злости. Не знаю, как бы там получилось — выбравшаяся из тех же кустов женщина, за спину которой цеплялась крохотная девочка, воткнула легионеру в спину штык — она держала в руках карабин, как держат вилы, и штык со щелчком вылез из груди, легионер выпустил оружие, схватился за красное жало и повис на нём, застрявшим в грудине…
…Я пришёл в себя на обочине лесной дороги. Больше никого не было, неподалёку рычал мотор, я упал в траву и долго смотрел, как проезжает маленький танк, а следом — грузовик с полицаями. Потом я разобрал ЭмПи и едва смог очистить демпфер. Проверять оружие было опасно, я пошёл следом за танком и через полчаса вышел туда, где он раздавил людей, выбравшихся на дорогу. Я даже не знаю, были ли это наши, или просто кому-то не повезло оказаться на лесной грунтовке. Сколько тут погибло человек, тоже было непонятно. Но как минимум двое детей, потому что на обочине лежали перемешанные и перекрученные останки — туда их отбросило — и две головки, девочки и мальчика лет по восемь, совершенно уцелели и торчали из этого месива, глядя на меня глазами, в которых застыл невероятный, невысказываемый словами ужас.
— За что? — спросил я. — За что, сволочи?.. — я поднял голову и спросил: — Господи, за что?
И пошёл дальше…
…Танк стоял на обочине, и танкисты — молодые парни в расстёгнутых комбинезонах и заломленных на непослушных белых вихрах беретах — сидели на башне и смотрели на меня. У одного в руке была губная гармошка — как у Ромки. Я подумал, а жив ли наш лучший разведчик? Подумал и шёл. Если бы там были полицаи, я прыгнул бы в кусты, но грузовика не было. Я бросил ЭмПи, скинул пояс с пистолетом, финкой и амуницией и поднял руки:
— Нихт шиссен, битте!
[39]
Главное, чтобы не начали стрелять. Попытайся я их снять, один наверняка успел бы кувыркнуться в башню, а там два пулемёта… Главное, чтобы не начали стрелять… Их двое, им лет по двадцать, но они не ожидают — особенно теперь.
— О, — сказал один и засмеялся, — партизан, Хайнрих! — и толкнул своего приятеля. Тот расстегнул кобуру, я снова крикнул, замахав руками:
— Нихт, нихт! Гросс…
[40]
сведения… битте, нихт шиссен… информация!
