Хадамаха не спешил польщенно улыбаться — слова Калтащ звучали как-то настораживающе.
— Так что рядом с вами стойбища людей вымирают от голода! — закончила Калтащ. — Вы сильные, могучие, в вас влюбляются все девушки… а в первую же свадебную Ночь вы их пожираете, сопя, чавкая и брызгая кровью! Уже даже несколько песен-олонхо и историй-тэлунгу сочинить успели. — И Калтащ нараспев проговорила: — «И сказал женщине ее муж-медведь: уж сколько я тебя кормлю, когда же ты пополнеешь? И поняла женщина, что дурное ее муж задумал — съесть ее хочет!»
— Может, ему просто полненькие нравились? — буркнул Хадамаха.
— Девки городские вовсе с ума посходили, в каждом встречном видят «мрачного незнакомца из Ночи, жаждущего впиться клыками в ее нежную шейку»! — по-старушечьи ворчливо объявила Калтащ.
Хадамаха снова ощупал горло. У него вот не шейка и не нежная — а впились!
— А их папаши закупают медвежьи капканы и ставят на двери и окна. Количество попавшихся в те капканы приказчиков, ухажеров и просто собак не поддается счету. Еще вас на совете Храма обсуждают. Пока на Малом, но дело может дойти и до Большого.
— Жрицы тоже хотят, чтобы мы им впились? В какое-нибудь особенно мягкое место? — осведомился Хадамаха.
— Жрицы интересуются, кто додумался признать вас с людьми равными. Вы ж Храм не уважаете, потому как Огнем не пользуетесь — все сырым жрете!
— В городах по всему Сивиру говорят то же самое, что здесь говорит Канда! — твердо сказал Хадамаха.
— Ты уже поминал эту дурость! — недовольно мотнула косой Калтащ. — Кто он такой, Канда? Со мной Седна перестала разговаривать, а ведь мы были подругами! Теперь она не хочет даже слушать, я не удивлюсь, если попытается меня утопить, не сказав и слова! Это ее какой-то жалкий Канда так настроил? Я бы не удивилась, если б сам Донгар… Но Канда?!
— Пришли дети Седны, Тэму, — наконец выдавил Хадамаха. — Им велели убить Донгара.
— У Седны мозгов как у ее любимых медуз! — едко сообщила Калтащ. — Даже Донгару, чтобы взбаламутить и землю, и ее Океан, потребовалось бы не меньше чем двенадцатое посвящение.
— Что такое двенадцатое посвящение? — быстро спросил Хадамаха.
— То, чего Донгар никогда не должен проходить, — очень серьезно сказала Калтащ. — Белые так высоко подняться не могут. А черные после такого не могут остаться людьми. Все человеческое в них сгорает. Двенадцатое посвящение — чистая сила, какую ни верхним, ни нижним духам не одолеть, да только ни люди, ни звери таким шаманам тоже больше не нужны. Эрлик Нижнего мира — милый и добрый мальчик рядом с «черной шаманской костью» двенадцатого посвящения. В прошлый раз… — Калтащ зябко обхватила себя руками за плечи. — В прошлый раз я даже не смогла пробиться! Он камлал на моей земле, но земля молчала, точно мертвая, сколько я ее ни звала. Он камлал в кругу костров, но Огонь не откликнулся на зов Най…
* * *
…Бубен стучал. Гром его отдавался в ушах то нестерпимым грохотом марширующих полчищ, то тихим гулом крови в ушах. Шаман плясал в перекрестье костров — и Пламя бушевало, ярилось, рвалось, как пес с привязи… но не смело и коснуться кружащегося в танце шамана. Тяжелый медвежий плащ, казалось, хотел сорваться с плеч и бежать, но на деле мог лишь покорно следовать за шаманом, вздымая пургу из сухих холодных снежинок и горячих Огненных искр. Танец шамана завьюживал поляну, сплетаясь вокруг брошенного в снег связанного человека. Человек боролся отчаянно — извивался на снегу, пытаясь растянуть тугие путы, выгибался, норовя дотянуться зубами до кожаных ремней на лодыжках.
— Бам! — танец закрутился кольцом, сходясь к одной точке. Торбаза шамана властно притопнули у головы связанного. Мгновение они смотрели друг другу в глаза: друзья, почти братья, соратники, великие бойцы… Неистовое Алое пламя в глазах накрепко связанного Черного Кузнеца утонуло в беспредельной тьме, глядящей сквозь глазницы Черного Шамана. В руке шамана сверкающей рыбкой блеснул нож… горло кузнеца прочертила алая полоса. Тело его выгнулось дугой… и тут же кровь — поток, река, водопад крови! — хлынула, пропитывая снег и лед. И, отделяясь от кровавого льда, чудовищные алые твари взмыли наперерез летящим жрицам. Торжествующе рокотал бубен, и остывало тело на снегу, медленно угасал, таял Алый огонь в мертвых глазах…
…Хадамаха отнял дрожащие руки от лица. Глаза Первого Кузнеца, так похожие на глаза Хакмара: дерзкие, решительные, чуть насмешливые, с усталостью и печалью, затаенной в самой глубине зрачков, глядели на него сквозь прошедшее тысячедневье.
— Он… не мог! Не может! Донгар… Наш Донгар совсем не такой! А… Тогда… Тысячу Дней назад у него было это проклятое посвящение? — спросил Хадамаха.
— Аякчан остановила его на десятом, — негромко сказала Калтащ. — Сейчас у него почти седьмое — он очень быстро растет. Самое большое, что можно, — девятое. Следи, Хадамаха! Если Донгару захочется больше силы… — она не договорила, покачала головой. — Остановить его сможет только очень большая война. Кровью нальются облака, Огонь прокатится по всей земле, Пламя пожрет леса, вскипят и высохнут реки… — Она перестала шептать и раскачиваться, жалобно поглядев на Хадамаху. — Может, это и есть та беда, которую я чувствую?
— Ты чувствуешь беду сейчас, а сейчас у Донгара никакого посвящения нет, — обнимая ее за плечи, успокаивающе сказал Хадамаха. — И не будет — ведь я же здесь, я не дам! Мы во всем разберемся, не бойся, малыш, моя прекрасная девочка, никто-никто тебя не обидит, а кто попробует, того я лапой… — он бормотал еще какие-то глупости, укачивая Калтащ, как маленькую.
Вдалеке весело и задорно заиграла музыка. Хадамаха отстранил от себя зареванное личико Калтащ, вытер ей слезы кончиками пальцев.
— Пойдем, потанцуем?
— Донгар узнает, — шмыгнула носом она. — Про бабушку Калтащ кричать начнет, что в моем возрасте плясать поздно… — Она хихикнула сквозь слезы, представив Черного Шамана, от которого ждала выжигающей землю войны, в праведном возмущении от ее недостойного поведения.
— А мы ему по шее! — весело предложил Хадамаха, поднимаясь сам и помогая Калтащ встать. На мгновение снова закружилась голова, его повело в сторону… но тут же и отпустило, наоборот, он почувствовал необычайный прилив сил.
— Ты как? — сжимая его руки в своих, смущенно спросила Калтащ.
— Лучше всех! — совершенно искренне ответил Хадамаха. Лес больше не был мертвым! Исчезли белесые лишайники, чернота оставила древесные стволы, а на ветках пробивались нежные, мягонькие молодые иголочки! Он поглядел на выросшую прямо у него под головой пышную подушку ярко-зеленого мха и вдруг выпалил: — А давай поженимся!
— Что, здесь? — Калтащ тоже посмотрела на мшистую подушку и начала краснеть.
— Там! — Хадамаха махнул рукой туда, где звенела музыка и рокотал праздник. — Там три вождя племен — найдется, кому поженить. Мне уже четырнадцать Дней исполнилось, по всем законам могу жену взять.
— Нет, я не могу, — пытаясь отнять руки у Хадамахи, забормотала Калтащ.
