Он резко опустил простыню на застывшее, окровавленное лицо и отвернулся. Сузив глаза, он окинул взглядом старую церковь, боковые приделы и широкие транченты, хоры и апсиду.
— А этот самый мистер Каммингс… он прошлым вечером заходил сюда, в придел Богоматери, прежде чем запереть дверь?
Мэйтланд покачал головой.
Сторож сказал, что заглядывал сюда с хоров, громко окликнул, нет ли тут кого, предупредил, что запирает церковь. Но сам он в придел не заходил, сэр. А с хоров он ее не смог бы увидеть, я сам проверял.
Лавджой кивнул. В сыром холоде церкви некоторые лужицы крови еще не окончательно засохли. Блестящие и частые, они мрачно посверкивали в свете фонаря, и он тщательно старался не наступать в них, медленно обходя придел. За последние шесть часов в церкви так натоптали, что восстановить состояние пола до прихода сторожа не представлялось возможным. Но все же казалось непочтительным, кощунственным топтаться по крови несчастной девушки, лежавшей у стены. И потому Лавджой старался не наступать на ее кровь.
Он остановился перед ступенями маленького мраморного алтаря. Здесь крови было больше всего, тут ее и нашли. Фонарь с разбитым стеклом лежал на боку. Он обернулся, нашел своего констебля и спросил:
— Как думаете, кто был последним в приделе Богоматери?
И снова Мэйтланд стал копаться в записях. Все для пущего эффекта, Лавджой это знал. Эдуард Мэйтланд мог прочесть все содержимое своей записной книжки по памяти. Но ему казалось, что шуршание страничками по поводу каждого отдельного факта или личности придает весу его словам.
— Проверяем пока, — медленно проговорил он ради пущей важности. — Но похоже, это была миссис Уильям Нэкери, вдова галантерейщика. Приходит в придел Богоматери каждый вечер примерно в половине пятого и молится где-то двадцать — тридцать минут. Она показала, что уходила из церкви последней, где-то около пяти.
Лавджой окинул взглядом заляпанные кровью стены и натянуто улыбнулся, что вовсе не говорило о его хорошем настроении.
— Похоже, мы с полным правом можем предположить, что ее убили именно здесь.
Мэйтланд осторожно прокашлялся. Он всегда начинал беспокоиться, когда Лавджой принимался подытоживать очевидное.
— Мне тоже так кажется, сэр.
— Это означает, что убийство произошло прошлым вечером между пятью и восемью.
— Именно так, сэр. — Констебль снова прокашлялся. — Мы нашли ее ридикюль в двух-трех футах от тела. Он был открыт, так что большая часть содержимого вывалилась. Но бумажник не исчез. Золотое ожерелье и серьги по-прежнему при ней.
— Короче говоря, это не ограбление.
— Нет, сэр.
— Но вы говорите, что ридикюль был открыт? Интересно, он упал и открылся, когда она выронила его, или преступник что-то в нем искал? — Лавджой снова оглядел каменный придел, ощутил, как сырой холод просачивается сквозь подметки его сапог. Он засунул руки в перчатках глубоко в карманы плаща, жалея, что забыл дома шарф. — Я жду, констебль.
Открытый красивый лоб Эдуарда Мэйтленда пошел морщинками от недоумения.
— Сэр?
— Вы сказали мне, что вам показалось, будто бы здесь необходимо мое личное присутствие.
Недоумение перешло в самодовольную улыбку.
— А, это потому, что мы узнали, кто это сделал, сэр.
— Правда?
— Вот что подсказало нам, — Мэйтленд достал из кармана маленький кремневый пистолет и протянул его Лавджою. — Вне всякого сомнения, его выронил убийца. Один из наших ребят нашел его в складках ее плаща.
Лавджой взял оружие, задумчиво взвесил его в руке. Дорогая вещица из отличной стали, с полированной рукояткой красного дерева и бронзовой спусковой скобой, на которую был нанесен замысловатый рисунок в виде змеи, обернувшейся вокруг клинка. Сорок четвертый калибр, подумал он, глянув на него. С нарезным стволом и пластинкой, на которой было выгравировано: «У. Реддел, Лондон». На стволе было достаточно крови, чтоб оставить на его перчатке пятно.
— Посмотрите на спусковую скобу, сэр. Видите змею и меч?
Лавджой провел большим пальцем по пятну крови.
— Да, я обратил на них внимание, констебль.
— Это эмблема виконта Девлина, сэр.
Магистрат невольно сжал пистолет. Мало кто в Лондоне не слышал о Себастьяне, виконте Девлине. Или о его отце лорде Гендоне, канцлере казначейства и доверенном лице премьер-министра несчастного старого полоумного короля, тори Спенсера Персиваля.
Лавджой перевернул пистолет стволом к себе, чтобы отдать его констеблю.
— Осторожнее, констебль. Здесь мы вступаем на опасный путь. И я не хочу делать никаких поспешных выводов.
Мэйтланд выдержал его взгляд. Он даже не пошевельнулся, чтобы взять пистолет у Лавджоя.
— Есть еще кое-что, сэр.
Магистрат бросил пистолет в карман своего пальто.
— Говорите.
— Мы расспросили служанку Рэйчел Йорк, женщину по имени Мэри Грант. — На сей раз Мэйтланд не делал вид, что ему надо свериться с блокнотом. — По словам Мэри, ее госпожа вчера вечером отправилась на свидание с Сен-Сиром. Она сказала служанке — цитирую по памяти: «Его милость хорошо мне заплатит, будь спокойна». — Констебль помолчал, чтобы его слова возымели должный эффект, затем добавил: — Больше ее никто не видел.
Лавджой твердо посмотрел в голубые глаза констебля.
— Каковы ваши предположения? Она шантажировала виконта?
— Или каким-то образом ему угрожала. Да, сэр.
— Я полагаю, вы проверили, где вчера вечером был виконт Девлин?
— Да, сэр. Его слуги говорят, что он ушел из дома около пяти часов. Сказал, что едет в свой клуб. Но, по словам его друзей, Девлин появился у Ватье сразу после девяти.
— А что говорит сам виконт?
— Мы не смогли найти виконта, сэр. Прошлой ночью в его постели никто не спал. По городу ходят слухи, что утром у него была назначена дуэль.
Лавджой поднес ладонь ко рту и задумчиво подышал на пальцы, прежде чем снова опустить руку.
— Кто бы это ни сделал, он должен быть в крови с ног до головы. Если это Девлин, ему следовало бы вернуться домой, переодеться и вымыться, прежде чем поехать в клуб.
— Мне это тоже приходило в голову, сэр.
— И? Что говорят об этом слуги Девлина?
— К сожалению, прежде чем уйти, Девлин дал всем слугам выходной. Его милость очень щедрый хозяин.
Что-то в том, как он произносил эти слова — проглатывая гласные, поджав губы, — выдавало чувства, которые скрывал Мэйтланд. Констебль не был радикалом. Он верил в общественный порядок, в великую цепь бытия и иерархию человечества. Что не ограждало его от зависти к богатству и положению и вызывало ненависть к подобным Девлину, с рождения обладавшим тем, о чем Мэйтланду приходилось только мечтать.
