Они появились всего в десяти ярдах выше по течению, между плотиной и тем местом, где стоял сторож. Лунный свет позволил хорошо разглядеть их. Они кутались в плащи с капюшонами — «точно бумажные кули или статуи в мешковине», позже утверждал сторож, — и их тела под этими одеяниями подергивались и извивались, непрерывно и ритмично, хотя движения казались слишком бессвязными, чтобы назвать их танцем. Там, где они шли, молодой лед таял, точно размокший сахар. Они не удостоили сторожа вниманием, просто перешли канал — самый высокий впереди, самый маленький замыкал шествие, — и исчезли в переулке, куда скидывают печную золу; переулке, который тянется мимо Орвэ и обсерватории и выходит во внутренний двор кафе «Плоская луна».
Сторож протер руки и с минуту оглядывался, словно ожидая, что произойдет что-нибудь еще.
— Одиннадцать часов, — крикнул он наконец.
И поскольку случившееся невозможно было объяснить — что отдавало недобросовестностью, — добавил:
— Вот, собственно, и все.
СЧАСТЛИВАЯ ГОЛОВА
Как говаривал Ардвик Кром, «Урокониум — город красивый, но равнодушный». Его жители любили зрелища: каждую ночь на Арене кого-нибудь то сжигали, то четвертовали — одних за политические преступления, других за религиозные. На прочее времени у горожан не оставалось. С крыши дома в окрестностях Монруж, где Кром снимал квартиру, нередко можно было увидеть вспышки фейерверка, а иногда ветер доносил крики.
Комнат в квартире было две. В одной стояла железная кровать, заваленная грудой одеял, напротив висел полузабытый умывальник. Кром пользовался им редко, поскольку питался всухомятку. Правда, как-то раз он попытался сварить яйцо, для чего спалил под ковшиком газету. Еще в комнате был стул и большой белый кувшин, украшенный изображением постоялого двора. Вторую комнату, маленькую мастерскую с окнами на север — по обычаю Артистического квартала, ее в свое время оккупировал живописец Кристодулос Флис, — Кром держал запертой на ключ. Там находилось кое-что из его книг и одежда, в которой он приехал в Урокониум и которую в те далекие времена считал модной.
Он еще не стал известным поэтом, хотя последователи у него уже появились.
Каждое утро около двух часов он посвящал творчеству. Работа начиналась с того, что он привязывал себя к кровати тремя широкими кожаными ремнями, полученными от отца: сперва лодыжки, потом бедра, и наконец, поперек груди. Это заставляло его чувствовать себя пленником, которого несправедливо подвергли наказанию. Подобные ощущения, как выяснилось, помогали думать.
Иногда он кричал и вырывался; но чаще лежал тихо, неподвижно, молча уставившись в потолок.
Кром родился среди широких унылых пашен, что тянутся, точно шоколадное море, на восток от Квошмоста до самых Срединных земель, которые кое-кто по старой памяти зовет Мидледсом. Самая последовательная его работа состояла в попытках вспомнить обычаи и события своего детства, а потом упорядочить эти воспоминания.
Похороны «Старого Падуба» в Пахотный понедельник…
[20]
Звук, с которым в августе лопаются стручки люпина… Твердые черные семена щелкают об оконное стекло, а мать тихонько напевает на кухне старинную рождественскую песенку «Oei'l Voirrey» — «Кануны Марии»…
Итак, Кром жил в Урокониуме — вспоминал, писал, печатался. Иногда он коротал вечера в бистро «Калифорниум» или кафе «Леопольд». Некоторые критики, завсегдатаи кафе, утверждали: любое его стихотворение — просто ряд зарисовок, и кроме мастерства автора, их ничто не связывает. Особенно старался Барзелетта Тоска, посвятивший длинной поэме Крома «Ерш для человека» статью на страницах «L'Espace Cromien». В этой статье он, кстати, напрочь игнорировал общепринятую хронологию, именуя это «изяществом». Кром выпустил брошюру с опровержением. И был очень доволен.
Несмотря на малоподвижный образ жизни, спал он крепко. Но прежде чем промчаться ночью по крутым крышам Монруж, юго-западному ветру приходится миновать заброшенные башни Старого Города — безмолвные, похожие на обгорелые строительные леса, где ныне обитают только птицы, обломки каких-то машин и осколки философских учений. Кром побывал там три года назад. С тех пор это и началось: почти каждую ночь ему снилось, как ловят «Счастливую голову».
Если следовать всем правилам, этот обряд надо проводить в канун Успения. В полосе прилива, прямо в песок, в два ряда врывают стволы боярышника с корой и листьями и переплетают их на манер корзины свежими ивовыми прутьями — такие заборчики почему-то называют «огородами». Получается что-то вроде коридора; в одном его конце встают мужчины, а в другом — женщины. Руки у последних связаны за спиной, но не за запястья, а за большие пальцы. По сигналу мужчины выпускают в коридор ягненка, увешанного медальонами, бумажными лентами и лоскутами. Женщины бросаются к нему, ловят и вступают за него в схватку. Победительницей становится та, которой удалось ухватить ягненка зубами за холку. В Данхэм-Месси, Лимме и Железном ущелье пойманного ягненка подвешивают на шесте и на три дня выставляют на всеобщее обозрение, а потом пускают на начинку для пирогов. Особым везением считается получить пирог с головизной.
В своем сне Кром стоял на гребне дюн, глядя на «огороды» и приливную полосу поверх переломанного песчаного тростника. Женщины с маленькими головками, в длинных серых одеждах, стояли, тяжело дыша, как лошади, или нервно прохаживались кругами. Стараясь не встречаться взглядами, они украдкой проверяли красные шнуры, которыми были стянуты их пальцы. Ни одного знакомого лица Кром не заметил. Кто-то сказал «сто яиц и телячий хвост» и засмеялся. Ленты трепетали в холодном воздухе. Ягненок! Его оставили довольно далеко от женщин; немного потолкавшись, они выстроились в линию и притихли… и вдруг сорвались с места и бросились к ягненку. Их вопли, похожие на крики морских чаек, взметнулись над берегом, и с моря пришел слепой дождь.
— Они же поубивают друг друга!
Кром услышал, как произнес это.
Вдруг одна из женщин вырвалась из общей кучи с ягненком в зубах. Пошатываясь, косолапя, она направилась к дюнам и опустила добычу к ногам Крома. Поэт смущенно посмотрел на него.
— Это не мое, — пробормотал он.
Но остальные уже направились прочь.
Кром проснулся, услышал шум ветра и уставился на умывальник. Потом встал и прошелся по комнате, чтобы успокоиться. Фейерверк омерзительного зеленоватого цвета время от времени освещал далекое небо над Ареной. Часть этой иллюминации жидкой краской выплескивалась через слуховое окошко на тощие плечи и ляжки Крома, и казалось, словно поэт каждый раз застывает в новой позе отчаяния.
Если Кром засыпал снова, то часто обнаруживал, что сон продолжается. Он уже подобрал мертвого ягненка и сам бежал с ним, точно зная, куда бежать — никуда не сворачивая, через дюны, от берега к городу…
