Пришельцы вступили в Высокий Город, но оказалось, что спасения не будет и тут. Стоило заставить лошадей прибавить шагу, нищие тоже начинали шагать быстрее, переходя на бег — правда, это была скорее пародия на бег трусцой. Ручейком процессия перетекала изящные пустынные площади Минне-Сабы, где мостовая покрыта материалом, приглушающим цокот копыт и голос ветра, что тысячи лет напевает что-то таинственное среди причудливых шпилей Пастельных Башен. Потом — по огромной воздушной спирали Протонного Круга — раскачиваясь из стороны в сторону, прыжками и скачками, сбивая друг друга с ног, но неизменно держась на почтительном расстоянии от энергосекиры: она создавала вокруг старика и карлика что-то вроде зоны отчуждения, словно оба страдали смертельным недугом, передающимся через прикосновение. Гробец-карлик прикусил губу и несколько раз стукнул пони пятками по бокам. Воздух наполнился шелестом и шорохом, время от времени они прерывались хриплым натужным дыханием и тихими стонами, полными отчаяния.
А выше и чуть позади ему слышался сухой шепот — словно гигантское насекомое задумчиво парило над их преследователями на широких крыльях.
Впереди замерцали огни. Филигранные сросшиеся раковины дворца скрипели под порывами ветра на вершине спирали, словно были частью более хрупкой структуры.
Чертог Метвена. Луна висела над ним, как расплющенная голова.
— Ты только полюбуйся!
На миг картина дрогнула: сквозь очертание дворца проступили контуры иного строения, иного пейзажа.
Голубоватые зернышки рекой текли с его крыш. Нет, это не зернышки, а крошечные светящиеся насекомые, и они не катились, а скакали. Куда? Картина дрожала, как крыло стрекозы, искажалась, словно вы смотрели на нее сквозь текущую воду в солнечный день… и почти нехотя вбирала их в себя.
Новый двор опустел. Кибитка карлика все еще стояла там с пустыми оглоблями, краски потускнели от дыма и зимнего холода. Стражи не было, и некому было увидеть искры, летящие из-под копыт пони или полюбоваться, как карлик — топор в руках, белые волосы развеваются, как знамя, — кубарем скатывается на землю и бросается к воротам, в которые только что вошел, чтобы удержать их любой ценой.
Однако нищие забыли о нем, едва он вошел во дворец, и теперь бродили снаружи, безучастно переглядываясь. Гробец-карлик увидел, что это не нищие. Пекари и зеленщики в обрывках полосатых передников, вышибалы и ростовщики, мясники… Истинный облик Знака Саранчи проступал сквозь нелепые лохмотья. Они стояли в синеватом лунном свете и как будто чего-то ждали — чего именно, карлик сказать не мог.
На самом деле у них больше не было причин делать то, что они делали раньше — просто ему не дано было это знать. Все, что осталось у них — тусклый инстинкт, звучащий в их умах тихой песней, похожей на тонкую нить.
Пять-шесть минут карлик наблюдал за ними, чувствуя, как пот высыхает на коже. Мгновения тянулись бесконечно, мышцы понемногу расслаблялись. Целлар подошел сзади и посмотрел через его голову.
— Можешь доставать топор, — проговорил он — мрачно и с нескрываемым удовлетворением. — Город принадлежит им, и Высокий, и Низкий.
И быстро зашагал прочь, во внешние коридоры, в сторону тронного зала. Гробец-карлик, нерешительно рыча, отошел от ворот и последовал за ним. По дороге он задержался, чтобы забрать связку длинных серебряных стержней, притороченных к седлу — они ехали с ним от самых Эгдонских скал.
Коридоры были завалены мусором, всюду громоздились кучи пепла и гнилых овощей. Тут же валялась униформа дворцовой стражи. Объедки протухли и выглядели так, словно тот, кто еду готовил — кто бы это ни был — рассчитывал не на людей… или попросту забыл, что делать с ней. Целлар покачал головой.
— Они впустили нас, — сказал он, — но вряд ли так же охотно выпустят. Интересно, чего они ждут.
Метвет Ниан, королева Джейн, тоже ждала — в холодном зале с пятью ложными окнами. Она ждала уже долгое время, в самом сердце пустоты, когда ни одного человеческого существа нет в коридорах.
Где-то совсем в другом месте… Представьте троих. Их можно принять за авангард колонны беженцев, которая вот-вот появится. Бескрайние пустоши Фенлена раскинулись в слабеющем свете зимнего дня, похожие на впалую щеку больного, сгорающего в лихорадке. Лица беглецов измучены, но в них еще осталось что-то человеческое. Они идут… если «идти» — подходящее слово, если «идти» значит «скользить, спотыкаясь и меся ногами грязь». Они идут в нескольких ярдах друг от друга, понурив головы, под моросящим дождем, и не перекинутся даже парой слов. Безумие и боль разделили их, и пути к примирению нет. Целый день они следовали сквозь строй заброшенных фабрик за четвертым… да, вот и он — покачивается над ними в сыром воздухе, как радужная лягушка, раздутая до невероятных размеров! То и дело они останавливаются и тревожно озираются, когда летучий проводник покидает их. Прошло сорок дней после катастрофы в Железном ущелье, и эти трое почти забыли, кто они такие. Торфяник перед ними, насколько хватает глаз, усеян кучками пепла, язвочками мелких каровых озер с белесой водой и обломками дренажных труб — возможно, это остатки какой-то злополучного мелиоративного проекта древних. Северный ветер приносит с болот и выгребах ям в глубине континента крепкий металлический запах, запах смерти, и к нему чаще всего примешивается слабый запах лимонов, предвестник очередного периода безумия.
Женщине кажется, что она — представитель некой расы, прибывшей из другого мира. Ее клочьями выстриженные волосы измазаны грязью. Она совершает замысловатые движения пальцами, призванные изображать шевеление крыльев или усиков. Она говорит о городе на равнине.
— Мы не хотели сюда прилетать, — рассудительно вещает она. — Наше место не здесь!
В уголках рта у нее высыпала лихорадка. Вот уже полчаса кажется, что ей все труднее держаться на ногах.
— Ваше дыхание жжет нас! — восклицает она с коротким смешком, словно это столь очевидно, что не нуждается в доказательствах, и падает в грязь. Некоторое время ее руки и ноги слабо подергиваются, потом она замирает. Обломки труб приходят в движение. Вот они катятся прямо на нее… В это время спутники женщины карабкаются на невысокий гребень. Наконец один оборачивается.
— Фальтор, — глухо бормочет он, — без нашей помощи она больше идти не сможет.
— Я вижу химер, — откликается второй. — Большеголовых, с насмешкой в глазах, но не могу подойти к ним! Сегодня, рано утром, мне было видение. Эрнак сан Тенн, сидящий в саду, с головой как у бога…
Он несколько раз ударяет себя по лицу и голове.
— Пыль и гиацинты в библиотеке моего отца… Пыль и гиацинты — вот наследие, которым я горжусь!
Как ни странно, это унылое перечисление утешает его — по крайней мере так кажется. Некоторое время он носится кругами по щиколотку в грязи. Его шея изогнута, лицо перекошено, словно у человека, пережившего апоплексический Удар, В конце концов он присоединяется к первому — тот все это время сидел и устало наблюдал за ним, — и они очень неловко поднимают женщину: один за ноги, другой за плечи. Тем временем их пукающий проводник поддразнивает их — а может, и пугает: он говорит на языке, которого на Земле никто и никогда прежде не слышал. Он предостерегающе машет им жирной рукой, и им приходится следовать за ним — правда, еще медленнее, чем прежде. Они скатываются по склону длинного низкого хребта, переползают овраги, промытые в торфе, и мелкие водоемчики, которые не заметишь, пока не угодишь в них. Они смотрят только себе под ноги и на женщину, которая болтается между ними, как ветхий гамак…
