Вдали от галактических туманов,
Где только время воет в чистом поле,
Я проникал сквозь мерности Вселенной
И насчитал их бесконечно много.
И поиск невозможного итога
Занес меня в пургу огня и тлена.
Там, на границе воли и неволи,
Живет пылинка цвета Океана.
Так я обрел случайную потерю:
Квант бытия в неведомом когда-то,
Где он, послушный магии генома,
Очаровал случайную планету…
Я обнял небо соколом рассвета,
Дивясь великолепию земному,
И обернулся вороном заката,
Читая руны в звездной полусфере…
И понял я…
* * *
Вдоль океана,
В Андах, по горним тропам,
За облаками…
Глава 1
Идеалист – это человек, уверенный, что лучше видеть мир таким, как он есть, а не таким, каков он кажется. Наверное, это обо мне.
Полуденное солнце прошивает улицу насквозь, и дома, ее образующие, вынуждены подгрести, подобрать тени под себя, чтобы они не усохли и не рассыпались в начинающемся пекле на блики и зайчики. Навстречу солнцу из недалекого моря робко течет ветерок, я чую его сквозь оконное стекло, не носом, так памятью, но и он, что называется, не боец: от силы полчаса и переметнется на сторону сильного, и будет он не освежать своим дуновением спины и щеки зазевавшимся прохожим, а напротив, обжигать их полученным от солнца огнем, да к тому же и соленым…
Но пока еще «мертвый» час не наступил и улица не опустела… Я невидим в своей лоджии-эркере на втором этаже и несколько секунд почти в упор могу рассматривать девушку, идущую навстречу. Лет шестнадцать ей и она не замужем, если верить ее внешности, прическе и одежде, а почему бы и не верить? Это особое, но Средневековье, здесь не попанкуешь с протестами против покрытых плесенью взрослых, здесь нравы устоявшиеся и жесткие, хотя и не жестокие, нигилистов выпалывают беспощадно и споро. Революционеры в любом обществе – это как говно в кишечнике: величина переменная, но постоянная, ну так вот в моем Вековековье их нет. Убивать не убивают, народ в целом незлобив и отходчив, но – секут пребольно, месяц потом провинившемуся задницу на отлете держать, желательно при этом пользоваться ею пореже… Ремень и розги – это вечные козыри прикладного гуманизма.
Она улыбается, эта простенькая девчушка, она счастлива, как может быть счастливо юное растение, живущее не умом и воспоминаниями, но каждой клеточкой своего тела, каждым мгновением короткой своей судьбы… Она идет, и – чок-чок-чок – деревянные башмачки ее, каждый размером со взрослую медицинскую утку, словно целуются с нагретой и безобидной, по светлому времени суток, мостовой… Модница… Я ее не видел раньше… во всяком случае, не припомню. Как она молода и чиста!… Особенно в сравнении со мной, так долго живущим. Жизненный опыт – он как многолетняя пыль, норовит все краски окружающего мира сделать тусклыми.
Впрочем, все относительно, даже и сама юность: однажды, в другом мире, девушка не многим старше этой, сказала мне как-то: «Юность – это возраст, когда тебе уже не улыбаются педофилы…»
Пойти за ней, да познакомиться, что ли? Приволокнуться, как это принято говорить среди тамошней золотой молодежи. Да нет, это я так шучу сам с собой, на фиг мне никчемушные войнушки и бесполезные объяснения с целыми кварталами, заселенными «ейными» родственниками, наверняка тупыми ремесленниками; тем более, что жениться я не собираюсь и сегодня у меня в Питере дела. Теоретически я, пожалуй, мог бы попридержать время в этом месте, в смысле – сделать нечто вроде волшебной трехмерной видеозаписи с полным «сенсонабором» и после питерских заморочек заскочить сюда, проследить хотя бы, куда и откуда эта девушка идет, и зачем… Но овчинка выделки не стоит, ведь вернусь я из Питера усталый, голодный… Или, наоборот, сытый, но все равно усталый и не до теток мне будет…
Тетки – на нынешнем современном молодежно-убогом языке, на котором я сейчас говорю, это – если кто не знает – девушки и женщины, чей возраст и привлекательность позволяют их так называть, без риска обидеть и уязвить. Я влюблен в теток, как в класс, но ни в одну конкретно. Ни под каким видом! Брысь, брысь, проклятая, другим дурачкам сердце высушивай!
Хорошо бы еще в Пустой Питер предстояло, но я только что оттуда и с утра до полуночи должен успеть поработать свои восемь часов и поболтаться по Полному… Питеру…
Потому что у меня в распоряжении есть миры, множество самых разных миров, в том числе и эти два, оба земные, где я теперь временный завсегдатай: Полный Питер и Пустой Питер, оба Петербурги начала третьего тысячелетия по их летоисчислению. И есть вот это вот Средневековье, которое я про себя называю Вековековье. Этот мир – самый «мягкий», если можно так выразиться, из моих угодий, самый тихий и беспроблемный, разве что с культурой гигиены слабовато: бытовой и пищевой грязи много вокруг и эпидемии всякие-разные случаются. Чума исключительно редка и в десятки раз скуднее смертями, нежели на Земле, к примеру, но дизентерия как нападет, бывает, нападет – не продохнешь от нее и в королевских дворцах. Всякие иные эпидемии также случаются, от чесотки до гриппа. Но меня они особо не затрагивают, ни в прямом, ни в переносном смысле, а в остальном это мне как бы Диснейлэнд, в котором время бежит на месте… Столетия идут за столетиями, поколения сменяют поколения, а там все так же правят короли в горностаевых мантиях, бьются рыцари на мечах, смекалистые простолюдины спасают принцесс, подростки то и дело находят на помойках каких-то джиннов (иногда я их сам и подбрасываю) – прелесть, а не мир! Если в городской ратуше хранится манускрипт времен какого-нибудь тамошнего короля Гороха, с описанием того, как и сколько идти из пункта А в пункт Б, в пределах данного королевства, то будьте уверены: и по сию пору все действует аналогичным образом и находятся именно там, где они указаны – почтовые «ямы», кузницы, монахи-письморобы… «Два дня конного пути и девять полетов стрелы из арбалета» – даже и не сомневайтесь – так ваш путь и протянется: кони такие же, арбалеты такие же… – а то и те же… Здесь совсем иные нравы, чем на средневековой Земле, здесь живет мирная добрая сказка, со смертями, конечно, с разбойниками и разбитыми сердцами, с нищетой и обманутыми мужьями и женами, с жуликами, казнокрадами и прелюбодеями, но…
В тех краях, где добродетель лютует особенно сильно, даже порок утрачивает всякое представление о приличиях, а в Вековековье жить никому не натужно и всем под силу.
Я даже лоджией пожертвовал: настроил вид из нее сугубо на Средневековье…
И есть Старый Мир, к которому привычное приставное слово-паразит «добрый» – ну никак не подходит. В нем единственном я чувствую нечто особенное, такое… с холодком… что… ни сказать, ни пером описать. Нечто вроде ужаса, сладостного предчувствия этого ужаса, и ностальгии, которая вновь и вновь заставляет туда окунаться… Иногда мне даже кажется, что я сам порождение Старого Мира, так ярко я в нем живу и чувствую. Но с некоторых пор разлюбил и не бываю в нем. Пока не бываю. Все равно тянет и знаю: не удержусь и побываю. И раз, и два, и сто… Но когда-нибудь после, а нынче я живу иными интересами и еще поживу, пока их все не избуду.
