Света, ни слова не успев сказать, ни единого звука издать, перехватила сумочку за ремешок, со всего маху шваркнула ею по слюнявой оскаленной пасти, раз и второй… и свалилась в обморок. Видимо, медведь Геша не успел получить указаний от цыгана, который и сам на секунду опешил от неожиданности, иначе чудовищный зверь, пока Света оседала без памяти на вытоптанный песок, уже перекусил бы ее надвое, как рыбешку.
Торжествующий крик цыгана вывел медведя из замешательства: глазки у чудовища налились кровью, мокрая клокочущая пасть раскрылась, подобно ковшу экскаватора и уже пошла было вниз, однако Филарет опомнился всех быстрее – вылетел из рук его меч и до основания вошел в раскрытую медвежью пасть. Но волшебный клинок, покинув руку, вернулся, подобно Золушке в полночь, в прежнее состояние, то есть стал простым длинным обломком ржавой водопроводной трубы. Этот обломок, брошенный с чудовищной силой, потряс медведя, так что косматая голова его мотнулась назад, а сам он тяжко осел на толстенную задницу. Филарету были даны считанные мгновения для того, чтобы действовать, ибо на размышления и заклятия времени уже не оставалось: труба хрустнула, перекушенная дважды и бесследно канула в исполинской глотке, правая лапа выпустила кривые толстые когти и вновь потянулась к бесчувственной девушке. Филарет легко и мгновенно, как волк ягненка, подхватил девушку на плечо, перехватил в охапку, выпрямился и бросился бежать, медведь за ним. Опомнился и цыган: он подпрыгнул, ударился оземь, глазом мигнуть – перекинулся большим черным волком с радостным воем помчался за убегающей добычей. Филарет, со Светой на руках, мчался по безлюдной асфальтовой дорожке по большей дуге, уходящей вокруг стадиона к стороне, прилегаюшей к заливу, мчался с неправоподобной для человека скоростью, но волк-цыган, давший им невольную фору, быстро их нагонял…
Когда противник показывает спину и пятки, когда он улепетывает от тебя, не помышляя об иной защите, кроме быстроты ног, кровожадность и силы твои удваиваются, а кураж и азарт погони затмевают все: здравый смысл, чувство меры и чувство опасности. Так и цыган не заметил, что он один гонится за тем, кто только что с легкостью уничтожил всю его ватагу, а его самого и Гешу, чудище в обличье медвежонка, обоснованно напугал. Он-то гонится, а Геша отстал, и его не слышно…
Вдруг Филарет остановился, отбросил от себя девушку, все еще бесчувственную, но она, вместо того, чтобы тяжелой куклой шмякнуться о землю, мягко и плавно, словно пушинка, или воздушный шарик, послушная приказу-заклинанию опустилась на траву.
Как вкопанный остановился и цыган-оборотень, встал на задние лапы и вновь принял человеческий облик. Нет… слышно Гешу. Ревет медведь, дикая ярость в реве его… и не менее дикий испуг.
– Слушай, губан, волком ты лучше смотрелся, а в качестве гуманоида ты та еще тварь, мерзее мерзкого – и на морду, и на манеры! Подойди сюда.
– Ты… Не очень-то… Мы же договаривались миром дело решить, да ведь? Ты же сам сказал, сверху вниз кивнул? – Цыган резко крутнулся, но с тем, чтобы драпать уже, а не драться – и не успел: из земли выскочило длинное ржавое щупальце, за ним второе и третье, миг – и цыган оказался словно в паучьих силках.
– Нет, ну ты понял? Арматура меня слушается с полуслова – хорошие сорта стали, держат крепко, хоть и подгнили малость. А тебе тверже меди и золота ничего не согнуть, небось? К тому же и серебра, я уверен, боишься? Марал сохатый, погнался он… Не мырхайся, стой, где стоишь – не то порвут. Что такое сталь – знаешь?
– Слышал, но кроме как на злато да бронзу не колдовал… Отпусти, а? Ты ведь Филарет? Так тебя зовут?
– Зовут. На его, имечко, попробуй, позаклинай на него, авось поработишь. Вот смотри: след на песке оставлю, можешь плюнуть, коли губы хватит дотянуться…
– Что ты, я и не думал… Не губи, а? Зачем серчаешь? Дело-то ведь такое – жилки рядом, на соседнем острове, вот и хлебнул силушки, ну поувлекся… А? Что с Гешкой-то? Что он так?
– Геша? Смотри, не жалко. Сам умеешь, или показать?
– Вот спасибо, он как сыночек мне… Сам, я сам посмотрю, я умею, только развяжи…
– Сыночек? А чего-ж ты кровиночку свою в наморднике держал?
– Гы-ы… Так ведь озорует, не уследишь – и вцепится, и отца с матерью не разберет, когда не пожрамши – во утроба-то какая! Вчера Пыля махнула ушами – а он хвать! – только когти и выплюнул. А до человечины охоч – хлебом не корми! Развяжи, беспокоюсь об нём!
– А-а, развяжи. Да там уже все и закончилось. Нет уж, друг-цыган, из моих рук смотри как дело было. – Филарет крутанул правой рукой, взметнулась облачко пыли и стало окошком в то место, где стояла скамейка…
Геша, чудовище в медвежьем облике, ринулся в погоню за Филаретом, да цепь вдруг помешала: зацепилась за бетонный столб уличного фонаря и слиплась в кольцо. Больно было Геше в узком ошейнике, но вывернул он столб, оборвались провода – и все равно остался на якоре: откуда ни возьмись, чуть ли не из-под земли, выпрыгнули четверо на козлиных, серой шерстью покрытых, ногах, с козлиными бородами, каждый по пояс медведю, но длиннорукие все и бесстрашные. У каждого в руках вилы. Вот они этими вилы под бока медведю суют, и в пах, и в морду, и в задницу! Медведь шарк огроменной лапой, цап другой! – еще один столб своротил богатырским ударом, цепь порвал, наконец, а этих – ну никак не подцепить, козлоногие всегда проворнее оказываются, только блеют довольные и языки показывают Геше. А другой раз и нагнутся, макнут козлиные бороды в алое, лизнут, смеясь, из липкой лужицы – из медведя кровь обильно стала течь, весь уже неглубокими ранками покрылся Геша. Смотрит на это цыган, стонет, да ничего поделать не может, потому что связан он, да и прошлого не вернешь – Филарет ему прошлое показывает. Вдруг еще четверо явилось, но уже не козлоногие, а жабы, огромные, темно-серо-зеленые, с жадно разинутыми ртами, а за ними еще четверо, и еще. Но стоят смирно и в потеху не мешаются, только облизываются длиннющими языками, зобы раздувают. И терпят, и ждут. И не то чтобы стоят, но передвигаются вослед зрелищу, потому что бедовые козлоногие подогнали медведя в самому стадиону, подскочили и в четверо вил выкинули Гешу вниз, в чашу стадиона! Медведь кубарем выкатился на поле – только след за ним из зрительских посадочных мест – как неряшливая просека, словно огромный валун сквозь лес с горы скатился! А этим четверым козлоногим, видимо, только этого и надо было, чтобы медведь на ровной площадке оказался. Им, видно, прискучило тычками да лизаньем тешиться: отбросили они вилы, прыг на Гешу – двое на передних лапах повисли, к земле пригнули, двое за задние ухватили, да и опрокинули на спину. А еще бегут двое козлоногих, то ли блеют, то ли хрюкают от предвкушения: несут ствол дерева, в пол-охвата толщиной, крона и корни обгрызены и заострены, кора оборвана, а все же не вся, видно, что осину загубили.
И такие могучие вдруг оказались четверо козлоногих, что медведю не вырваться от них, ни даже лапы не вывернуть, клыки и когти бесполезны торчат, ни порвать, ни укусить.
А кол осиновый уже по плечи в земле, на метр вверх высунулся, острую морду задрал и подношения ждет. Козлоногие растянули за лапы Гешу, весь он на весу оказался, только жирная задница по кровавой траве скользит, поднесли к месту, где кол закопан и с дружными визгами стали раскачивать тушу, встряхивать, словно скатерть. Встряхнули его, приподняли повыше, да бегом к колу, – только не скатерть на стол набрасывать, а медвежью плоть на кол напарывать! Лопнула шкура на спине, лопнуло проткнутое сердце чудовища, взбугрилась пирамидой Гешина грудь и разошлась со вздохом, выпустила окровавленный кол наружу. Взвыл медведь-людоед, взревел напоследок что есть мочи, но не шелохнулись трибуны, и не к такой силы реву привычные… Он все еще был жив своей недожизнью, кровь шла горлом, а пасть пыталась проглотить ее обратно, не пустить на траву, к чужим жаждущим пастям и языкам, когти на лапах дрожали он невозможности терзать врага, такого близкого и ликующего, глазки выкатились из орбит, в тщетной попытке обнаружить хозяина и помощь. Да вместо помощи заскакали со всех сторон жабы-великаны, заквакали и зачавкали алчно, заживо, не разбирая, где жила, а где шкура с костью – все подчистую заглатывают. С ними заодно и шестеро козлобородых – растолкали жаб, очистили себе места получше, у груди и брюха, припали к огромной горе из мяса и костей. Но они куда скорее жаб насытились: те еще глотают, раздутые брюшища нещадно растягивают, так, что они уже просвечивают красно-розовым, сожранным, а козлоногие все блеют радостно и в хороводе пляшут вокруг шевелящегося, красно-буро-зеленого холма…
