И эту миссию тоже не минула чаша сия.
Маркус сидел на узкой «сиротской» койке в крошечной офицерской выгородке, пил паршивый ирландский виски и слушал, как на фоне непрерывно идущего вторые сутки дождя выясняют отношения за рассохшейся дощатой стеной его соседи.
– Знаешь, что тебе надо, товарищ? – спрашивал за стеной грудной хрипловатый голос с неистребимым славянским акцентом. – Тебе надо, чтобы какая-нибудь крепкая девка – krov s molokom, ты понимаешь? – взяла бы да и оттрахала тебя до полной потери товарного вида.
– Клава! – возражал ей баритон с характерной левантийской медлительностью. – Моя проблема в том, что такие iadrenye – я правильно говорю? iadrenye? – русские девушки как ты, Фемина, здорово треплют языком, но не спешат раздвинуть ноги перед жаждущим любви старым евреем.
– Ты еще меня в антисемитизме обвини, Зильбер! – на октаву подняла голос женщина.
– И обвиню! – Казалось, смутить Зильбера было невозможно. – Разве ты не знаешь? Все русские – антисемиты.
– Я вот тебе сейчас сломаю что-нибудь, Зильбер…
– И что ты этим докажешь? – Голос мужчины по-прежнему звучал ровно и немного лениво. – Ты докажешь, Клава, что погромы в России были на самом деле.
– Это французская пропаганда! – рявкнула в ответ взбешенная невозмутимостью Зильбера Клава.
– Нет, Клава, – с академическим спокойствием возразил мужчина. – Это исторический факт.
Разговор тянулся со вчерашнего вечера, перемежаясь горячими фазами, с криками и воплями, переходящими в стоны и признания в любви на четырех языках. Бывший майор турецких ВВС Эммануил Зильбер и русская летчица Клава Неверова из Ростова Великого были отчаянно эмоциональными индивидами. А Маркус, невольный свидетель этой странной истории любви, пил свой виски и вспоминал другую женщину, обладавшую таким же, как у Клавы Неверовой, низким грудным голосом со сводящей с ума хрипотцой. Зденка…
Итальянец
Прага, Австро-Венгерская империя. 23 октября 1938 года
Все было кончено. В Вене и Будапеште уже выносили смертные приговоры. В Зальцбурге еще постреливали, но это была уже агония. В Карпатах тоже дрались последние повстанческие отряды, но и для них мир сузился до диких горных троп, потому что дороги и деревни были блокированы войсками Гетмана…
Маркус добрался до Праги под вечер, предполагая отлежаться до утра на явке у чешских националистов, а утром с резервным паспортом выехать через Польшу в Данциг. Но явка была провалена. Там сидела нешуточная засада. Его – или, вернее, кого-нибудь вроде него – ждали и взяли бы обязательно, если бы не его реакция, не притупившаяся, несмотря ни на что, – ни на эти сумасшедшие недели в охваченной мятежом стране, ни на две бессонные ночи. Он среагировал сразу, не задумываясь, опередив на неуловимое мгновение тех, кто его ждал. Маркус стрелял с двух рук – по-македонски – и уложил, как видно, всех, потому что ушел, и погони за ним не было. То, что и ему досталось, он понял позже…
– Ты удивительно везучий сукин сын, Влк!
[50]
– Зденка закончила перевязывать его плечо и грудь и теперь любовалась результатами своей работы. – И страшно похотливый… Скажи, Влк, сколько железа надо вставить в тебя, чтобы ты не хотел вставить бедной девушке?
Маркус лежал на кровати голый, а Зденка стояла, наклонившись над ним, и так силен был голос плоти в ее крупном белом теле, что ни боль в простреленных плече и руке, ни головокружение, вызванное потерей крови и выпитой натощак водкой, не могли ничего поделать с его могучими инстинктами.
Старый друг стоял, как колонна Траяна, – символом вечного и непроходящего триумфа… или позора. Смотря чью точку зрения иметь в виду.
– Вот мне интересно, – между тем продолжала Зденка, лениво расстегивая пуговицы на платье. – Ты сразу подо мной помрешь или немного помучаешься?
– Не могу отказать даме в удовольствии, – через силу улыбнулся Маркус. – Придется помучиться.
– Ну ты уж постарайся, Влк, а то столько суеты. – Она сняла, наконец, платье и теперь стаскивала с себя рубашку – И все для того, чтобы, в конце концов, даже не кончить…
Как она освободилась от панталон и бюстгальтера, Маркус не заметил. Возможно, он отключился на пару секунд, но вот она еще вылезает из рубашки, а вот уже совершенно голая садится на него верхом. Дальнейшее так и осталось за гранью сознания и памяти, но в ту ночь в Праге он не умер…
Полина
Верона, Свободная зона Венето. 16 апреля 1949 года. Полдень
– Все как всегда, мой друг. Все как всегда. – Манцони довольно улыбнулся и сделал большой глоток кьянти. – Как было, так и будет, Макс. Под этим небом всегда были гвельфы и гибеллины.
[51]
Всегда были, всегда и будут, как бы они теперь ни назывались: коммунисты и фашисты, монархисты и фашисты, республиканцы и фашисты…
– Очень интересно, Микеле, и даже поэтично, – ответно улыбнулся Маркус и, подняв приветственно свой стакан, отпил немного вина, которое на самом деле терпеть не мог. – Все меняется, а фашисты остаются. Тебе не кажется это странным?
– Абсолютно нет. – Микеле Манцони оседлал своего Любимого конька. – Эта земля, Макс, цветет фашизмом со времен Ромула. А может быть, и раньше. Ты знаешь об этрусках?
– Я бываю в музеях, Микеле, но, может быть, перейдем к делу?
– Конечно. – Полковник Манцони только казался – вернее, хотел казаться – легковесным болтуном. На самом деле он был весьма серьезным человеком. И опасным к тому же.
– Итак? – спросил Маркус.
– Дуче сказал: «Да». – Вот теперь Манцони стал серьезным.
– «Да» Дуче относится к Риму или также к Генуе? – уточнил Маркус.
– У нас нет возражений. Транзит остается вашим.
– Спасибо, полковник!
– Не надо, Макс! Зачем это? Мы же друзья. – На губах полковника заиграла улыбка, но глаза оставались серьезными.
– Конечно, друзья, Микеле! – легко согласился Маркус, тем более что это было правдой с поправкой на одну лишь голую политическую необходимость, которая была способна отменить все – и дружбу, и даже любовь. – Но сейчас ты представляешь Дуче.
– Дуче помнит тебя! – торжественно объявил Манцони.
