— Красиво у вас, — сказала наконец, удовлетворив первое любопытство. — И пахнет замечательно.
— Но ты же, девонька, не нюхать сюда пришла? — Старушка встала с трехногого табурета и шагнула на свет. Она была маленькая, иссохшая, почти утратившая вещественность.
— Как знать, — пожала плечами Тина, «вслушиваясь» в свои ощущения. — Может быть, и нюхать.
Тина и сама не знала, как это случилось, что сделала она и что сделало с ней это место, но ощутила вдруг, что «открывается», а дальше все пошло словно по писаному: одно за другим.
— Кунжут, — сказала она, моментально выделив эту «ниточку» из перепутанного клубка сотен и сотен запахов и ароматов. — Розовые лепестки, черный перец, камфорный кардамон, ладанник…
Все это было ясно, как день. Понятно и знакомо. И все это было не то.
— У вас есть лист красного терна? — спросила она, оборачиваясь к старушке. — Не бойтесь, я не причиню вам вреда.
На травнице не было лица — одна лишь белая, словно гипсовый слепок, маска страха.
— По вашему слову, Госпожа! — Старушка все-таки нашла в себе силы преодолеть сковавший ее ужас. — По вашему желанию, Сильная! — И травница склонилась в глубоком поклоне.
Но Тине сейчас было не до церемоний.
— Красный терн! — повторила она в раздражении. — Ну же, женщина! Скорей!
— Да! Да! — засуетилась старушка, поспешно разгибаясь. — У меня есть тернец! Есть! — И она метнулась к полкам. — Не гневайтесь, Властная! Я всего лишь травница, простая знахарка…
— Поторопись! — Тину охватило страшное нетерпение, она просто не могла больше ждать. — Ну!
— Вот, он, Указующая! Вот!
— Дай сюда! — Тина выхватила из рук травницы кедровую шкатулку и, поставив ее на прилавок, подняла крышку. Разумеется, это был всего лишь «саркофаг».
«Покровы, — Тина быстро, но осторожно развернула шелковый плат. — Власяница, убор…»
Батистовая пелена, бархатный мешок.
«Саван, ковчежец…» Распустив узлы на кожаном шнурке, она достала из лайкового кисета плоский сосуд, выточенный из черного агата. Крышка была плотно притерта, а едва видимая ниточка соединения покрыта толстым слоем застывшей сосновой смолы, янтарно-красной, прозрачной, но твердой как сталь.
— Принеси слезы черного камня! — потребовала Тина.
— Справа от вас, Величавая!
Тина посмотрела в указанном направлении и сразу же выхватила взглядом крошечный пузырек, затерянный в хаосе разнообразных предметов, сваленных, казалось, без всякого смысла и порядка на прилавок.
— Так. — Тина вытащила двумя пальцами деревянную пробку и сразу же почувствовала приятный сладковатый запах.
«Слезы черного камня
[31]
растворяют янтарь и смолу… Кто сказал?» Но не было времени думать, и не пришло еще время вспоминать.
Тина выхватила из протянутой старческой руки помазок и принялась за работу. Нетерпение сжигало нервы, подталкивало в спину, дышало в затылок.
«Ну же! Ну!»
Но целая минута ушла на то, чтобы аккуратно — со всем тщанием — очистить от смолы место соединения крышечки и плоского сосуда, похожего то ли на плошку, то ли на круглую коробочку для румян. Долгая минута, нестерпимая тоска…
«Скорей!» Тина подцепила крышечку за край острием кинжала и чуть нажала на рукоять.
Короткое, но точно выверенное движение, и на ложе из сухого мха перед Тиной предстал лист терновца. Узкий, с изрезанными на манер пилы краями, темно-красный, словно покрытое засохшей кровью лезвие протазана или глефы,
[32]
он пах жизнью и смертью, таившимися в его плоти, и, разумеется, вечностью, потому что тогда, когда перволюди впервые увидели свет, красный терновник уже рос на холмах дальнего запада. Сладость и горечь, свежесть и тлен…
«Отворяющий запоры… Снимающий печати… Открывающий пути…» — чей это был голос? Кто нашептывал эти странные слова Тине на ухо?
Она поднесла плошку к лицу и глубоко вдохнула ни с чем не сравнимый запах терновца.
— Ох! — непроизвольно вырвалось из горла Тины, и перед ее внутренним взором начали рушиться стены запретов, потому что печати были сломаны, запоры отворены, и пути открыты…
* * *
— Дама Леонтина… — Тина говорила тихим «воспитанным» голосом, не поднимая глаз от рукоделия. — А как я попала в «Длань Господню»? Вы ведь служили тогда здесь, ведь так?
— А сама что же, не помнишь? — Голос у дамы-наставницы был сухой и холодный, но в нем слышались нотки гнева и безумия.
— Я ничего не помню о том времени, — честно призналась Тина. Она и в самом деле никак не могла вспомнить, когда и как появилась в приюте и что происходило с ней до этого.
— Тебя подбросили на церковную паперть, — сказала после паузы дама Леонтина. — Знаешь, как это бывает? Корзинка, а в корзинке младенчик. Не помню, в каком городе это случилось, но, кажется, где-то на юге. И ведь к нам ты прибыла из приюта при монастыре Сестер Добронравия, так что да, скорее всего, юг…
— А имя? Кто дал мне имя? — осмелилась продолжить расспросы Тина, хотя и понимала, что сильно рискует — безумие и гнев уже отчетливо слышались в тихой, «воспитанной» речи дамы-наставницы.
— Кажется, мэр этого городка звался Ферен, ну а имя, наверное, подобрали по святцам…
* * *
— Еще одна, — сказал чей-то усталый голос за ее спиной.
От голоса пахло луком и чесноком, живой водой, потом и смертью. На самом деле смерть определяла теперь все, но человек этого еще не знал.
— Откуда ты, девочка? — спросил человек с мятым неопрятным лицом, сидевший за столом. Стол был завален бумагами и свитками, а человек, одетый в синее сукно, означавшее чиновничью службу, держал в руке перо. С кончика пера готова была сорваться капля плохих жидких чернил, а с оплывшего, похожего на картофелину носа, с толстого его кончика, — мутная капля пота. Пот тек по высокому выпуклому лбу человека, пересекал, словно ручьи в половодье, преграды глубоких морщин, терялся в зарослях кустистых бровей. Длинные волосы чиновника висели мокрыми прядями. Он был болен, и его близкая смерть читалась уже в особенной желтизне белков глаз.
«Лихорадка… повышенное потовыделение… боли в суставах…»
— Как тебя зовут? — человек за столом подался вперед, пытаясь, по-видимому, рассмотреть ее получше, и поморщился от боли.
«Плечи и локти, — отметила она равнодушно. — Запах крови в моче… Не жилец…»
