— Я привез ваш заказ, — сказал Питер. — Куда все это складывать?
Когда я в воскресенье пошла навестить родителей, я не хотела им говорить, что у Вермеров родился еще один ребенок. Я боялась, что это еще усугубит их грусть по умершей Агнесе. Но матушка уже слышала эту новость на рынке, так что мне пришлось рассказывать им и про роды, и про молитву, в которой я участвовала вместе с семьей, и про приготовления к празднику. Матушку огорчило состояние моих рук, но я успокоила ее, сказав, что все худшее уже позади.
— А новую картину он начал писать? — спросил отец. Он всегда надеялся, что я опишу ему еще одну картину.
— Нет, не начал, — ответила я. В предыдущую неделю я почти не бывала в мастерской. Там ничего не изменилось.
— Может быть, он ленится, — предположила матушка.
— О нет, — поспешила я опровергнуть это предположение.
— Может быть, ему не нужны глаза, — сказал отец.
— Не знаю я, что ему нужно, — довольно резко ответила я.
Матушка удивленно посмотрела на меня. Отец поерзал на стуле.
Больше я о хозяине не сказала ни слова.
Гости начали прибывать около полудня. К вечеру не меньше ста человек толпились в доме, на площадке перед дверью и во дворике. Вермеры наприглашали самых разных гостей — и богатых купцов, и нашего булочника, портного, сапожника, аптекаря. Было много соседей, мать и сестра хозяина, кузины Марии Тинс. Пригласили также много художников и других членов Гильдии. Были приглашены и Ван Левенгук, и Ван Рейвен с женой.
Был там даже Питер-старший, уже без забрызганного кровью фартука. Когда я остановилась около него, чтобы подлить ему ароматного вина из кувшина, он сказал:
— Что ж, Грета. Мой сын будет завидовать, что я провел с тобой вечер.
— С какой стати? — проговорила я и в смущении отступила от него.
Все внимание гостей было сосредоточено на Катарине. На ней было зеленое шелковое платье, на котором распустили швы, чтобы оно влезло на ее еще не опавший живот. Поверх платья она надела желтую накидку, отороченную горностаем, которая была в картине на жене Ван Рейвена. Мне было странно видеть эту накидку на плечах другой женщины. Меня злило, что она ее надела, хотя, конечно, имела на это полное право. На ней также было жемчужное ожерелье и серьги, и ее светлые волосы были красиво причесаны. Она быстро оправилась после родов и была весела и приветлива. Избавившись от груза, который отягощал ее тело в последние месяцы, она легкой походкой переходила из комнаты в комнату, пила вино, обменивалась шутками с гостями, зажигала свечи, требовала смены блюд, знакомила людей. Она оставила гостей лишь на полчаса, когда кормилица принесла Франциска и дала ему грудь.
Хозяин по сравнению с ней был почти незаметен. Он сидел в углу большой залы, разговаривая с Ван Левенгуком, но часто поглядывал на Катарину, занимавшую гостей. На нем была элегантная бархатная куртка и шляпа отцовства, и он казался довольным жизнью, хотя и обращал мало внимания на гостей. В отличие от жены он не любил многолюдных сборищ.
Поздно вечером Ван Рейвен ухитрился поймать меня в коридоре, когда я несла в большую залу зажженную свечу и кувшин с вином.
— А, вот она где, большеглазая служанка, — воскликнул он, встав передо мной. — Ну здравствуй, милочка. — И он одной рукой схватил меня за подбородок, а другой поднес к моему лицу свечу. Мне совсем не понравилось, как он на меня смотрел. — Тебе надо написать ее портрет, — сказал он кому-то через плечо.
Там стоял хозяин. У него было хмурое лицо. Мне показалось, что он хочет одернуть своего патрона, но не решается.
— Грета, подлей-ка мне вина. — Питер-старший выскочил из комнаты с распятием и протянул мне бокал.
— Сию минуту, сударь.
Я дернула головой, чтобы освободить подбородок, и быстро пошла к Питеру. Спиной я ощущала, как за мной следят две пары глаз.
— Простите, сударь, но кувшин пуст. Я сейчас схожу за вином на кухню.
И я поспешила от них, держа кувшин так, чтобы они не заметили, что он полон.
Когда я вернулась на это место через несколько минут, меня дожидался только Питер.
— Спасибо, — тихо сказала ему я и наполнила бокал.
Он мне подмигнул:
— Стоило тебя выручить хотя бы для того, чтобы услышать, как ты меня называешь «сударь». Больше небось не придется.
Он поднял бокал, как бы насмешливо приветствуя меня, и выпил.
* * *
После праздника на нас обрушилась зима, и дом стал холодным и серым. Ждать больше было нечего. Надо было привести дом в порядок — и все. Девочки, даже Алейдис, стали капризничать, требовали внимания и ничем не хотели помогать. Мария Тинс большую часть времени проводила у себя наверху. У Франциска, который вел себя безукоризненно во время праздника, стало пучить животик, и он почти непрерывно плакал. Плакал он так пронзительно, что его было слышно везде — во дворе, в мастерской, в подвале. Катарина, к моему удивлению, была с ним терпелива и ласкова, но кидалась на всех прочих, даже на своего мужа.
Пока шли приготовления к празднику, я меньше думала об Агнесе, но теперь она не шла у меня из головы. Я все время думала о ней, напоминая сама себе собаку, которая лижет рану, чтобы она быстрей зажила, но делает себе только хуже.
А самое плохое было то, что хозяин на меня сердился. С того вечера, когда меня поймал в коридоре Ван Рейвен, может быть, даже с того дня, как он увидел улыбавшегося мне Питера, он почти перестал меня замечать. А я, как назло, все чаще сталкивалась с ним. Хотя он подолгу отсутствовал — в частности, чтобы сбежать от плача Франциска, — всегда почему-то получалось, что я входила с улицы, когда он выходил из дому, или спускалась с лестницы, когда он по ней поднимался. Или подметала комнату с распятием, когда он заглядывал туда в поисках Марии Тинс. Однажды, отправившись по поручению Катарины на Рыночную площадь, я встретила его и там. При каждой встрече он вежливо кивал и, не глядя на меня, уступал дорогу.
Я его чем-то обидела, но чем?
Мастерская тоже стала холодной и серой. Раньше в ней жизнь била ключом — здесь писались картины. Теперь же, хотя я старательно сметала оседавшую на мебели пыль, это была просто пустая комната, в которой вроде бы ничего, кроме пыли, и не могло появиться. Мне было очень жаль, что мастерская стала таким печальным местом и я больше не могу находить в ней убежище.
Как-то утром Мария Тинс пришла отпереть мне дверь мастерской и обнаружила, что она уже отперта. В полумраке мы различили, что хозяин спит за столом, положив голову себе на руки. К двери он был обращен спиной, и Мария Тинс попятилась.
— Наверное, пришел сюда, чтобы не слышать плача малыша, — пробормотала она.
Я попробовала еще раз заглянуть в комнату, но она загораживала дверь. Потом тихо ее прикрыла.
