— Помоги мне, Грета, — просительно сказала она. — Иди вперед — подхватишь меня, если я упаду. Лестница такая крутая — я боюсь.
Ее редко что-нибудь пугало — даже крутая лестница, по которой ей не часто приходилось подниматься. Ее просьба меня растрогала. А может быть, я пожалела, что так резко с ней разговаривала. Я спустилась по лестнице, повернулась и протянула к ней руки:
— Ну, давай.
Корнелия стояла наверху, сунув руки в карманы. Потом стала спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила, а другую сжав в кулак. Когда до низу осталось всего несколько ступенек, она вдруг прыгнула, ударившись об меня и больно проехавшись мне по животу кулаком. Потом вскочила на ноги и засмеялась, закинув голову и прищурив свои карие глаза.
— Паршивка! — пробормотала я, жалея, что проявила к ней слабость.
Таннеке сидела на кухне с Иоганном на руках.
— Корнелия сказала, что ты меня зовешь.
— Да, она порвала свой воротник и хочет, чтобы ты его заштопала. Мне почему-то не разрешает — хоть и знает, что я лучше тебя чиню воротники.
Таннеке передала мне воротник и тут обратила внимание на мой фартук:
— Что это у тебя? Кровь?
Я посмотрела на себя. По фартуку шла красная полоса, похожая на подтек на оконном стекле. На секунду я вспомнила фартуки Питера-старшего и младшего.
Таннеке наклонилась поближе:
— Это не кровь. Похоже на красный порошок. Как он сюда попал?
Я смотрела на полосу. Это марена, подумала я. Я сама ее натерла несколько недель назад. Из коридора раздался приглушенный смешок.
Корнелия старательно подготовилась к этой проделке. Даже сумела как-то забраться на чердак и украсть красного порошку.
Я не знала, что ответить Таннеке. А она смотрела на меня все более подозрительно.
— Ты что, трогала краски хозяина? — сурово спросила она. В конце концов, она позировала ему и знала, что он держит в мастерской.
— Нет, это…
Я умолкла, подумав, что мне не пристало ябедничать на Корнелию, да и Таннеке все равно поймет, чем я занимаюсь у себя на чердаке.
— Покажем это молодой госпоже, — решила Таннеке.
— Не надо, — торопливо сказала я.
Таннеке выпрямилась на стуле, поскольку это было можно сделать, держа на руках спящего ребенка.
— Сними фартук! — скомандовала она. — Я покажу его молодой хозяйке.
— Таннеке, — сказала я, прямо глядя на нее, — я тебе очень не советую беспокоить Катарину — тебе же будет хуже. Поговори лучше с Марией Тинс. И когда она будет одна, без девочек.
Эти слова и угрожающий тон навсегда испортили наши отношения с Таннеке. Я вовсе не хотела ее стращать — просто я должна была во что бы то ни стало помешать ей пожаловаться Катарине. Она так и не простила мне, что я с ней разговаривала как со своей подчиненной.
Но во всяком случае, мои слова возымели действие. Она зло на меня посмотрела, но за враждебностью таилось сомнение. И желание пожаловаться своей собственной любимой хозяйке. С другой стороны, хотелось наказать меня за наглость и все-таки пожаловаться Катарине.
— Поговори со своей хозяйкой, — тихо сказала я. — Но поговори с ней наедине.
Хотя я стояла спиной к двери, я услышала шорох — Корнелия, крадучись, отошла.
Таннеке послушалась голоса благоразумия. С каменным лицом она передала мне Иоганна и пошла искать Марию Тинс. Прежде чем посадить мальчика себе на колени, я стерла красную полосу со своего фартука тряпкой и бросила ее в огонь. Но пятно осталось. Я сидела, держа на руках мальчика, и ждала решения своей судьбы.
Я до сих пор не знаю, что Мария Тинс сказала Таннеке, каким образом она убедила ее молчать — угрозами или посулами. Но своего она добилась — Таннеке ни слова не сказала о моих занятиях на чердаке ни Катарине, ни девочкам, ни даже мне. Но она, как могла, усложняла мою жизнь — причем нарочно. То послала меня обратно в рыбный ряд, когда я принесла треску, которую она заказала, утверждая, что велела мне купить камбалы. Она стала неряшливей и нарочно сажала жирные пятна на свой фартук, чтобы мне было труднее его отстирывать. Она перестала выносить помойное ведро, больше не приносила воды из канала, чтобы наполнить бак на кухне, и отказывалась мыть полы. И даже, злобно глядя на меня, отказывалась убрать ноги, когда я мыла пол на кухне. Мне приходилось оставлять место под ее ногами невымытым, а потом оказывалось, что под одной ногой скрывалось липкое жирное пятно.
У нее уже не бывало добрых моментов, когда она говорила бы со мной дружеским тоном. И я стала чувствовать себя одинокой в доме, полном народу.
Я уже больше не осмеливалась приносить отцу вкусные кусочки из кухни, чтобы немного его порадовать. Я не сказала своим родителям, как трудно мне стало в доме на Ауде Лангендейк и как я вынуждена следить за каждым своим шагом. Не могла я им рассказать и про то хорошее, что у меня осталось, — краски, которые я растирала для хозяина, ночи, когда я сидела в мастерской, минуты, когда мы с ним работали бок о бок и его присутствие согревало меня.
Единственное, о чем я могла им рассказывать, были его картины.
Как-то в апреле, когда уже стало тепло, я шла по Коорнмаркту в аптеку, и со мной рядом вдруг оказался Питер-младший, который поздоровался со мной. Я и не заметила, как он меня догнал. На нем был чистый фартук, и он нес пакет, который, как он сказал, надо было доставить в один из домов на Коорнмаркте. Нам было с ним по дороге, и он попросил разрешения проводить меня. Я кивнула — у меня не было причин ему отказывать. Зимой я видела его раз или два в неделю в мясном ряду. Мне всегда было трудно выносить его взгляд, который как бы впивался в меня. Мне не нравилось, что он обращает на меня внимание.
— У тебя усталый вид, — сказал он. — И глаза покраснели. Наверное, тебя заставляют слишком много работать.
Да, меня заставляли слишком много работать. Хозяин давал мне столько слоновой кости, что мне приходилось вставать очень рано, чтобы успеть ее истолочь. А накануне вечером Таннеке заставила меня еще раз вымыть пол, уронив на него сковороду с жиром.
Мне не хотелось в чем-нибудь упрекать хозяина.
— Таннеке на меня взъелась, — сказала я, — и наваливает на меня все больше работы. И потом, с наступлением тепла мы начали весеннюю уборку дома.
Я добавила это, чтобы он не думал, что я жалуюсь на Таннеке.
— Таннеке — женщина с заскоками, — сказал он, — но предана хозяевам.
— Только Марии Тинс.
— Нет, всей семье. Помнишь, как она защищала Катарину от ее сумасшедшего брата?
Я покачала головой:
— Я не знаю, о чем ты говоришь.
Питер был явно удивлен:
