Шурка так обиделся, услышав его слова, что вовсе окаменел.
Охтин же прошел к телефонному аппарату, постучал по рычажку и вызвал номер,
который Шурка за последние дни выучил наизусть: 23–23, Верхняя часть. Это был
номер сыскного отделения.
– Алло, Колесников? – проговорил Охтин. – Это я, узнал? Ну
что ж, значит, никогда мне не быть богатым… Давайте пулей сюда, пошло дело.
Десять минут у вас, не больше. Только не грохочите слишком уж, договорились?
Он положил трубку и, прикрутив рожок газовой лампы,
осторожно приблизился к окну. Шурка тоже сунулся было, но Охтин оттолкнул его и
сказал:
– Я сейчас выйду ненадолго, а вы подождите здесь. Только
ссудите меня на время вашей курткой. Той самой, в которой вы были сегодня. И
кепку дайте.
Шурка проследовал в прихожую, деревянно ступая, и принес
требуемое. Не составляло труда догадаться, что Охтин намерен надеть куртку и
кепку, чтобы походить на него. Для чего это было нужно, тоже было понятно:
чтобы Станислава Станиславовна хотя бы издалека приняла Охтина за Шурку. Но для
чего нужно было последнее, Шурка категорически отказывался даже пытаться понять.
– Вот что, господа, – сказал Охтин, одевшись и глядя на
окаменелых Русановых (один окаменел от изумления, второй от возмущения). –
Настоятельно прошу к окнам не подходить. Настоятельно! Я сейчас вернусь.
После чего он протянул руку к лампе и выключил ее. И вышел
вон.
– Ну, скажу я вам! – воскликнул Константин Анатольевич, но
тут же осекся, потому что Шурка, невзирая ни на что, сунулся к окну, и отец
начал его останавливать. Все же было в голосе и поведении неожиданного гостя,
Охтина, что-то не просто странное, но весьма тревожащее… Весьма!
Оттащенный от окна Шурка не успел увидеть за окном ни
Станиславу Станиславовну, ни обманщика Охтина. Стояла там простая черная
пролетка. И к ней подъехала еще одна, очень похожая, вот и все.
И вдруг – выстрел! Еще один!
Русановы прилипли к запотевшему стеклу, забыв обо всех
предостережениях. Из второй пролетки выскакивали люди, которых Константин
Анатольевич принял сначала за двойников Охтина, настолько они были невзрачны и
неприметны. Часть из них бросилась к дому, часть – к той пролетке, что
подъехала раньше.
Русановы переглянулись и, не сговариваясь, бросились в
подъезд. С первого этажа слышался истеричный женский крик. Это кричала вдова
статского советника, которая пыталась выйти из своей квартиры, а один из
двойников Охтина держал дверь и не выпускал ее. Сам Охтин, сейчас ставший
двойником Шурки Русанова, стоял в очень странной позе посреди фойе. Поза была
странной потому, что стоял он обеими ногами на спине недвижимо лежащего
человека, а обеими руками сжимал револьвер, который был направлен в хорошенькую
барышню, в которой Шурка узнал Станиславу Станиславовну. Барышня стояла, подняв
обе руки, и когда Шурка громко ахнул, даже не взглянула на него. Лицо у нее
было неподвижно, точно у мертвой.
– Уведите их, – сказал Охтин своим двойникам. – И ради Бога…
А Мурзик? Мурзика вы взяли?
Агенты переглянулись и, как по команде, опустили головы.
– Понятно, – пробормотал Охтин, – опять ушел… Этого я и
боялся. Значит, покоя не будет. Ладно, везите этих в управление, я буду вслед
за вами. Извозчика возьму. Мне тут еще на два слова нужно задержаться.
– Господин Смольников спрашивал, прислать ли за вами
автомотор? – пристыженным голосом спросил один из агентов.
– Ну, пришлите, – махнул рукой Охтин. – Я к нему уже привык…
И, все так же не опуская револьвера, точно под конвоем,
повел Русановых наверх. Из приоткрытой двери за ними наблюдала статская
советница, тихонько повизгивая от страха.
На повороте лестницы Шурка обернулся. Станиславу
Станиславовну как раз уводили. Она даже не взглянула на него…
– Вы же сказали, что не подозревали ее, – выдавил он с
трудом.
– А подозрения тут и ни при чем, – пожал плечами Охтин. – У
нас не было никаких сомнений в ее виновности.
Они вошли в квартиру, и Охтин снял Шуркину куртку и кепку.
Повесил в прихожей, пригладил волосы и, не дожидаясь приглашения, как хозяин,
прошел в комнату, сел на диван. Русановы, старший и младший, последовали за
ним, точно робкие гости.
– Дело в том, что проверку почерков я провел буквально в
первые дни, как только начал заниматься делом о странных объявлениях. И
сходство почерка Станиславы с женским почерком было установлено. Однако само по
себе это ничего не означало. Мало ли по какой причине она переписывала бумаги
Кандыбина!
– Вот именно! – воскликнул Шурка. – Мало ли! А вы сразу…
– Вы забыли, что началась данная история не вчера и не
сегодня, а несколько месяцев назад, – перебил Охтин. – И все время мы
проверяли, проверяли и снова проверяли всех мало-мальски подозрительных людей
так пристально, как только могли. Но прежде всего – почерк. И знаете, что
привлекло первое внимание к Станиславе Станиславовне? Абсолютное отсутствие в
редакции бумаг, написанных ее почерком.
– Да бросьте! – хмыкнул Шурка. – Нет написанных ее рукой
бумаг? Сказали! Она же корректор, она беспрестанно правит полосы…
– Конечно, – согласился Охтин. – Правит. Но разве вы не
знаете, что такое корректорская правка? В тексте на месте ошибки ставится
какой-то знак, например, палочка, или птичка, или уголок, или скобка, или еще
другой, показывающий место ошибки. Потом такой же знак повторяется на полях – и
рядом с ним пишется правка. Но, как правило, это исправление одной буквы или
знака препинания. А когда требовалось вписать букву или целое слово, Станислава
Станиславовна непременно писала печатными буквами.
– Ну и что? – не сдавался Шурка. – Так делают многие
корректоры.
– Конечно! – согласился Охтин. – Но мне все же необходим был
образец ее почерка, и я его раздобыл… на почте. Станислава Станиславовна
состояла в регулярной переписке с неким господином Ласкиным, обитающим в Москве
и получающим корреспонденцию до востребования на Главном почтамте…
У Шурки стиснулось сердце.
– Вы перлюстрировали частную корреспонденцию?! – пробормотал
старший Русанов с выражением чеховского интеллигента, которому наступил на ногу
пьяный городовой.
– Был такой грех, – повинно склонил голову Охтин. – И не
единожды. А письма, скажу я вам, оказались прелюбопытные…
