– Что за бред? – засмеялся Иван Самойлович. – Кому только в
голову взбрела такая чушь? Насколько я помню господина Стаценко (такова была
фамилия начальника ново-николаевской охранки), он человек разумный. Скажите им,
что только сумасшедший может спасаться среди тифозных. Это ж верный случай
заболеть, а то и умереть! Да и сами пусть поскорее убираются, ведь заразятся
же, а потом заразу по городу понесут. Мало нам больных, что ли? Подите и скажите
им!
– Ох нет, господин доктор, – угрюмо проговорил санитар, – не
могу я им такое сказать. Они как бешеные все, лыка не вяжут. Клюшкин, санитар,
сунулся было их выпроваживать, так один ему как дал кулаком в рожу, тот и упал.
Небось нос сломали!
– Что? – так и ахнул Лукницкий. – Клюшкину нос сломали? Ну,
знаете, это уж просто вандалы какие-то… Ладно, пускай идут в бараки, черт с
ними. Заразятся – им же хуже. Впустите их.
– А ключ-то от пропускного барака у вас… – возразил санитар.
Пропускным называлось небольшое здание, построенное между
бараками, где лежали больные, и «чистой зоной». Там переодевались в особые
халаты, а потом обратно в свою одежду. Никто из посторонних не мог войти туда
без дозволения главврача.
– Возьмите ключ и отдайте им, – велел Лукницкий, однако
санитар попятился:
– Воля ваша, а я боюсь. И вы не ходите, господин доктор,
выкиньте вон ключ в окошко…
– Давайте я пойду и отнесу, – предложила Марина, стоявшая
рядом и не без презрения слушавшая разговор мужчин.
– Да ты что, сестра! – всполошился санитар. – Они ж не в
себе, солдатня эта! Мигом тебя растелешат, да прямо на мостовой всей оравой,
потом встать не сможешь, да еще и заразы небось огребешь. И еще спасибо
скажешь, коли живая уйдешь!
– Ну это просто… просто… – беспомощно вскричал Лукницкий.
И, решив более не пререкаться, побежал к пропускному бараку.
Марина и санитар едва поспевали за ним.
Лукницкий выскочил на крыльцо и остановился, запыхавшись:
был он толст, коротконог, бегать быстро не мог. Устал, взопрел. У него даже
пенсне запотело, и, сняв его, доктор принялся протирать стеклышки полой халата,
близоруко вглядываясь в подступившую к крыльцу безликую темную массу.
– Господа… – начал было он, однако из толпы раздался крик:
– Это кто тебе тут господа, сволочь буржуйская? – а вслед за
тем грянул выстрел, и Лукницкий, выронив пенсне и нелепо взмахнув руками, упал
с простреленной головой.
– Выверните ему карманы, ключ возьмите! – раздался чей-то
голос.
Толпа прихлынула к телу доктора… но что было дальше, Марина
уже не видела: санитар дернул ее за руку, прошипел:
– Тикай, дура, чего вылупилась! – и исчез, словно его корова
языком слизнула.
Марина ринулась следом. Единственный путь, которым можно
было уйти, минуя пропускной барак, а значит, толпу погромщиков, было окно
кабинета Лукницкого, выходившее на пустырь. Именно туда побежал сметливый
санитар.
«Больных они не тронут, побоятся заразы, – убеждала себя
Марина. – Увидят, что начальника охранки здесь нет, – и уйдут! А мне, а меня…»
Рот наполнился кислой слюной, предвестием рвоты, при одной
только мысли о том, что могут сделать с ней погромщики. Нет, она не переживет
насилия, не переживет! Она умрет от отвращения, как только к ней притронутся
руки мужчины! Руки мужчин !
Окно в кабинете стояло уж нараспашку: санитар оказался
проворен. Марина подскочила к подоконнику, да зацепилась юбкой за стул.
Обернулась отцепить – и краем глаза заметила ключ, торчащий в замке верхнего
ящика письменного стола. Повинуясь даже не любопытству, а властному зову, может
быть, зову судьбы, повернула ключ, выдвинула ящик, переворошила бумаги… и ей
попался на глаза туго набитый кисет. Растянула шнурки – золото! Несколько
самородков (самый маленький с ноготь большого пальца величиной) и колечки,
брошки с каменьями, серьги… А рядом с кисетом изрядная пачка денег и заботливо
обернутый куском газеты столбик золотых царских червонцев. Да ведь это
настоящее богатство! Оно больше не понадобится Лукницкому, а у его жены
наверняка есть средства…
Марина без раздумий сдернула с крючка теплую куртку врача,
сунула в карманы найденные сокровища и, выкинув из окна сначала куртку, вылезла
наружу. А затем заботливо притворила створки, чтобы путь бегства не сразу был
понятен.
От бараков она немедленно направилась на станцию, благо
справка, выхлопотанная доктором, ее единственный документ, всегда была при ней.
Болтаясь на станции и ожидая поезда, которым можно было уехать из
Ново-Николаевска, она купила за баснословные деньги у какой-то бабы иголку с
нитками и, найдя укромный уголок, зашила свое богатство частью в юбку с кофтой,
частью в карманы куртки. Теперь ей было на что доехать до Петрограда!
В пути, переходя из поезда в поезд, из эшелона в эшелон,
грызя сухари и жуя картошку в мундире, которыми удавалось разжиться на станциях
(а чаще не удавалось, и тогда приходилось голодать… золотом, оказывается, сыт
не будешь и бумажками с водяными знаками жажду не утолишь!), Марина гнала от
себя мысли о Ново-Николаевске и о том, что там произошло. Грехов ею на душу
было взято теперь больше прежнего, но кому было бы пользы, если бы она прошла
мимо захоронки Лукницкого и оставила ее толпе, убившей его? Наверное, Лукницкий
чуял что-то недоброе, оттого и держал деньги и золото так близко, чтобы в любой
миг можно было схватить их и бежать. Он не успел спастись – зато спаслась
Марина. К тому же она все равно собиралась взять у доктора взаймы, а что теперь
отдавать некому, так разве ее в том вина?! А что остались в бараках брошенные
больные… Ну чем она могла им помочь? Ненадолго остановило бы погромщиков ее
принесенное в бессмысленную жертву тело!
