– Да ты, бабонька, небось на брачную ночь еще надеешься? А?
– глумливо подмигнул Мурзик. – Ну уж это тебе навряд ли отломится. Постелюшка
ваша будет студеная и сырая, очень сырая. Но ежели желаешь плотских восторгов
огрести, я тебе охотно в том пособлю… – И он с тем же глумливым выражением
погладил себя по паху: – Оченно я в ентих забавах гораздый парнишка! –
Захохотал, видя, как брезгливо отшатнулась Настена. – Зря кочевряжишься.
Глядишь, со мной поваляешься, так никого другого и не захочешь!
– Мне ты не надобен, – покачала головой Настена. – Никто мне
не надобен! А вот ради него я…
У нее перехватило горло, и запавшие от нечеловеческого
волнения глаза обратились на Шурку с таким безумным, истовым, молитвенным
восторгом, что он только безнадежно махнул рукой:
– С ума ты сошла, Настена. Сошла с ума…
И опустил голову, отчаянно желая и самому рехнуться. Может,
тогда легче будет и умирать, и пройти через ту издевательскую комедию, которую,
конечно, не преминет разыграть из их венчания Мурзик, чтобы вдоволь
покуражиться над Шуркой Русановым, который бегал-бегал от него, уходил да
уходил живой и невредимый, а теперь – нате вам! Преподнесен на тарелочке с
золотой каемочкой!
Нет, ну надо же, на какие пакости горазда судьба… И,
главное, теперь-то Шурка Мурзику вовсе не опасен. Ладно, прежде, пока жив был
Смольников, пока за Мурзиком охотилась и охранка, и сыскная полиция, он мог
бояться Шурку как свидетеля, как человека, который знал о нем слишком много
опасного и ненужного. Но теперь-то? Теперь-то что?! Теперь вся власть у Мурзика
и ему подобных, теперь он мог бы наплевать на сам факт того, что живет где-то
на свете незначительный человек по имени Александр Русанов. Но нет, он, как
жирный котище, вдоволь наиграется с загнанной мышкой и не отпустит ее до тех
пор, пока она не упадет бездыханная. Да и потом, конечно, не сразу успокоится,
а еще будет швырять туда-сюда ее безжизненное, жалкое тело.
Но Настена, о Господи! Бедная, безумная Настена! Ей-то зачем
восходить на погребальный костер?!
Нет, не понять этого ни одному мужчине на свете… на такое,
наверное, только женщины способны… Вот небось и Сашка, глупенькая, такая же со
своей неистовой, погибельной страстью к Игорю Вознесенскому!
От воспоминаний о сестре Шурке на миг стало легче. Словно
подошла, склонила голову, заглянула в глаза: «Ну что, песик-братик? Страшно
тебе? Потерпи, милый, уже недолго осталось! И будет хорошо и тихо…»
Шурка вскинул глаза на Мурзика, растянул в улыбке
непослушные губы:
– Ну что? Чего уставился? Венчай, коли взялся, ломай свою
комедию…
О, он даже и вообразить не мог, что его ожидает!
Спустя несколько минут они с Настеной стояли посреди двора,
на котором собралась самая невообразимая команда, пришедшая с Мурзиком.
Матросня – и откуда только в Энске матросы взялись, да еще с такими надписями
на ленточках: «Летучий», «Быстрый», «Князь Олег», «Мотор», «Стерегущий»? –
солдаты в драных обмотках и прожженных у костра шинелях, еще какие-то люди,
одетые с бору по сосенке, как и Мурзик, но в большинстве своем все же в
тельняшках под пиджаками и тужурками. Даже под визитками, даже под тулупами!
Видимо, тельняшка – своего рода униформа анархистов. Тельняшка была и на
долгогривом, бородатом и брюхастом существе, которое изображало попа. Вместо
рясы окутали его зеленой бархатной портьерой, содранной внизу, в столовой,
кадило изображала лампадка, снятая с киота, но те иконы, которые нашлись в
доме, были мигом порублены анархистами в щепы, а для «благословения молодых»
Мурзик не придумал ничего лучше… о Господи… как снять в светелке со стены
портреты Эвочки и Лидочки. И теперь, стоя перед бочкой, полной доверху дождевой
водой, накрытой доской и изображающей аналой («венчание» происходило под
открытым небом, во дворе – «чтобы Господь видел все», как патетически выразился
Мурзик), Шурка словно бы чувствовал спиной взгляд юной матери, которой он не
помнил, которую не приучился любить и у которой просил сейчас мысленно
прощения.
Странное у него было ощущение во время этого шутовства!
Словно смотрели на него не только нарисованные глаза матери и тети Лидии:
чудилось, будто их глазами глядят на него и все прочие Понизовские, начиная от
тети Оли, которая и знать не знала, и вообразить не могла, какую муку смертную
принимает сейчас ее любимый племянник, и кончая прадедом Понизовским,
построившим дом в Доримедонтове. Видел Шурка также давно умерших своих деда и
бабку, а также прадеда и прабабку Русановых (в том числе и ту самую легендарную
любительницу читать газеты, которая однажды приняла извещение о смерти
императора Николая I за извещение о гибели ее сына Петра в Крымской войне),
видел своих вполне живых друзей, приятелей, родственников. А между ними мелькал
покойный Георгий Владимирович Смольников и все качал, сокрушенно качал головой,
глядя с тоской, словно упрекая себя за то, что не смог остановить Мурзика, не
смог его вовремя поймать, и он убил его самого, Смольникова, а теперь убьет и
Шурку…
«Священник», конечно, не знал службы, нес полную околесицу.
Шурка сначала пытался уловить хоть какой-то смысл в его речах, но потом даже
бросил вслушиваться в путаницу слов, где были и огненная купель, и Иордань, и
белая голубица, и «кровью умыться», и многое в том же роде. Порой «поп» словно
бы сам толком не понимал, собирается ли он венчать их или крестить, и Шурка
вяло думал, что неудивительно, если их начнут окунать в бочку. Еще и утопят
невзначай… а и зачем, в самом деле, пулю на них тратить?
Он почти угадал. Но вот именно – почти.
Когда «молодых» под бессвязное причитание «священника» и
хмельное подвывание гостей (тянули кто во что горазд, не разбери поймешь,
изредка сбиваясь на «Чижика-пыжика» и «Яблочко», но тут же преувеличенно
громким шепотом, матерно, призывая к тишине) трижды обвели вокруг «аналоя»,
Мурзик выступил вдруг вперед и провозгласил:
– А теперь, коли нету у них обручальных колец, обручим же их
по-нашему, по-анархистски.
Конечно, он заранее приказал своим подготовиться, потому что
после этих слов вперед вышел ражий матрос с вожжами, взятыми, по всему, в
конюшне, и не успели Шурка и Настена слова сказать, как были накрепко привязаны
друг к другу лицом к лицу.
– Ну, вот вы и обручены-окручены! – засмеялся Мурзик. – А
теперь отправим вас на брачное ложе…
По его знаку двое анархистов выкатили из амбара телегу и
впряглись в нее. Шурку с Настеной положили на сено, которое кто-то заботливо
положил на днище телеги. Они лежали, вытянутые, сомкнутые связанными телами, и
нос Шурки утыкался в шею Настены. Одуряюще пахло сеном, сказочно пахло,
хотелось закрыть глаза и уснуть навеки, вдыхая его волшебный аромат…
