И тут же устыдилась этого ветхозаветного порыва. На Бога
надейся, а сам не плошай, вот главная мудрость, которую она усвоила в жизни.
Бог на стороне сильных, несправедливых, Бог на стороне тиранов, злодеев. И
можно не сомневаться, что сейчас небесный старикашка с нимбом вокруг лысой
головы поможет не Марине, а этому ужасному мужику, который с тупым упрямством
ломает дверь кайлом… потом тем же кайлом он забьет до смерти Марину и Павлика,
а сам начнет шарить по их скудным пожиткам и жрать густую, наваристую уху из
горбуши. Уха стоит в чугунке в печи, Марине и Сяо-лю ее хватило бы на два дня…
А если кинуться ему в ноги? Самой отдать все, что у нее
есть, те небольшие деньги, которые заработала своим ремеслом фельдшерицы? Самой
налить ему ухи и завернуть в чистую тряпицу хлеба на дорогу?
Может, помилосердствует?
Нет, вряд ли. Изнасилует, да все равно убьет.
Мысль о теле грязного мужика, о любом мужском теле
показалась настолько омерзительной, что Марина едва справилась с припадком
тошноты.
В ее жизни – в той жизни, которую она уже два года пыталась
забыть, да никак не могла, – был только один мужчина, но он предал ее, и с тех
пор на этих животных Марина не могла смотреть без отвращения. Пусть уж лучше
убивает сразу…
Внезапно стук умолк. Неужели каторжник сейчас ворвется?!
Марина с ужасом уставилась на дверь. В сенях какая-то суета,
возня, глухой стон… и тут же радостный писк:
– Мадама Маринка! Отворяй!
Боже мой, да ведь это голосишко Сяо-лю! Неужели она уже
вернулась с полицией? Так быстро? Быть не может. Или встретила наряд на обходе?
Марина кинулась к двери, но руки тряслись, никак не получалось
отодвинуть засов.
– Мадама Маринка!
Голос Сяо-лю теперь послышался со стороны окна, и вот в
лунном свете замаячила ее черноволосая голова.
– Отворяй! – шептала девчонка, даже сейчас не забывавшая,
что главное – не разбудить Павлика. – Хунхуза больсе нету, добрый капитана
убивай хунхуза.
Какой-то «добрый капитана» убил ката. Полицейский, что ли?
Да нет, вряд ли стал бы полицейский убивать беглого каторжника, он бы повязал
его, притащил в участок, а потом отправил по этапу туда, откуда тот бежал.
Тогда что все это значит?
Марина помогла Сяо-лю влезть в кухню:
– Ты была в полиции?
– Нет. – Девчонка мотнула головой, и черная коса, выскользнувшая
из-под ворота халата, заметалась по спине. – Моя в полисю не ходи, нет! Моя на
кладбиссе безай, капитана там гуляй. Моя крисяй, плакай: «Ой, скорей, скорей
безай помогай, капитана! Мадама Маринка плохо! Беда мадама Маринка!» Капитана
железяка хватай, безай, хунхуза убивай, мадама Маринка спасай. Надо капитана
двери открывай, спасибо говори!
И Сяо-лю метнулась к двери, отодвинула засов.
Марина ахнула, прижала руки к горлу, давя тошноту: у порога
тяжелым мешком лежало неподвижное тело ката. На бритой голове – кровавая
пузырящаяся яма.
Чем же его навернул «добрый капитана»? Какую «железяку» он
схватил на кладбище? Лом, что ли? Лопату? Может быть, этот «капитана» –
могильщик, которому не хватает времени рыть могилы днем, вот он и трудится ночью?
Однако где же он, ее спаситель? Куда пропал?
Тем временем Сяо-лю подобрала повыше халат, перескочила
через труп, словно и впрямь через мешок, огляделась, выскочила на крыльцо.
Слышно было, как она бегала по утоптанной земле дворика, стуча босыми пятками,
потом шуршала травой, мечась по огороду… Наконец девчонка снова возникла в
сенях, потерянно разводя руками:
– Нету капитана! Убезай!
Ну, это Марина и сама уже поняла.
* * *
В начале февраля Шурка Русанов возвращался от приятеля, с
которым вместе делал контрольную по тригонометрии, как вдруг увидел, что по
Варварке валом валит народ – и все спешат в одном направлении, к Острожной
площади. С ног сбиваются, некоторые, более нетерпеливые, переходят на бег, лица
у всех возбужденные…
На глаза Шурке попался знакомый гимназист, Владик
Введенский.
– Что такое, куда народ бежит? – спросил Шурка. – Пожар, что
ли?
– Винный склад загорелся, – бросил на бегу Владик.
– Чего, извините, врете, молодой человек? – обиделся пожилой
человек в картузе, по виду мастеровой. – Никакого пожара нет! Пленных немцев
сейчас в Острог поведут, значит.
– Пленных? – оживился Шурка. – Пойти разве и мне посмотреть…
На углу Острожной площади и Варварской улицы уже собралась
порядочная толпа – преимущественно простого народу. Все были очень оживлены,
разговоры не смолкали. Любопытный Шурка знай вертел головой, стараясь все
разглядеть и расслышать.
– Пять тысяч, слышно, пленных-то, народ всё здоровущий… –
всплескивала руками востроносая бабенка. – Супротив каждого по два солдата идут
с ружьями, а позади офицер с саблей.
– Ну, сразу видно, что дура, – хохотнул мастеровой, виденный
Шуркой еще на Варварке. – Зачем на каждого пленного по три человека караулу? На
десятерых одного достаточно.
– Сам-то умен! – обиделась бабенка. – Он, немец, хитрый:
изловчится да и пырнет солдата!
– Чем же он пырнет, без оружия-то? Захлопни говорилку,
тетка, завралась! – начал сердиться мастеровой.
– А что, православные, слышь, Вильгельма, анпиратора
германского, тоже поведут? – пробилась в первые ряды монашенка в черной
косынке.
– Откуда ты, сестрица, такое взяла?
– Один человек говорил, что в газетах это пропечатано:
Вильгельма-де на Сахалинный остров сошлют, а покуда он здесь, в Остроге, сидеть
будет.
– Ерунда! – раздался важный голос, в обладателе которого
сразу можно было распознать человека начитанного. – В газетах писали, дескать,
вот такие же темные, как вы, невесть с чего болтают, будто Вильгельма на
Сахалин сошлют…
– Ишь какой светлый! – обиделась монашенка. – Мы тоже газеты
читаем, знаем, что к чему!
Вокруг нее собрались бабы, закивали согласно.
Обладатель важного голоса выбился из толпы и оказался
мужчиной лет сорока с приказчичьей внешностью.
