Проснулась с тяжелой головой, все раздражало: суета Сяо-лю,
капризы Павлика, который запросил леденечика, а леденцов, конечно, не было,
откуда их взять? Марина с тоской вспомнила пирожные из «Чашки чая», вспомнила
кондитерский отдел в магазине «Кунста и Альберса», изобилие конфет, целыми
горами лежащих на витринах, от самых дешевых до самых дорогих. Почему она не
может купить все это своему сыну? Только копеечного петушка на палочке! Ну что
ж, она пойдет и принесет ему этого петушка. Где их продают, кстати? На базарной
площади? Но ведь нынче не базарный день. Где же искать?
Она глупо, бессмысленно исходила полгорода, сбила ноги, но
не нашла сахарных петушков. В конце концов зашла в этот «Кунст и Альберс»,
купила четверть фунта «монпансье», которое в Х., так же как в Энске, и
лавочники, и покупатели, и приказчики дорогих магазинов называли «лампасье» и
даже «лампасейки».
Марина была вне себя от раздражения. Что-то заставляло ее
спешить домой, мучила неясная тревога, словно мутный сон продолжался.
Торопилась, как могла, чуть ли не бегом бежала. Сяо-лю на пороге встретила
известием:
– Красная сапка приходила, письмесо приносила.
«Красными шапками» звались посыльные, с которыми можно было
отправить все, что угодно, от букета цветов и роскошного подарка до самой
незначительной записки. До войны их было много при каждом отеле, магазине,
теперь же большинство посыльных забрали в армию. Название свое «красные шапки»
они заслужили из-за красного околыша и красного верха их форменных фуражек.
Когда-то они должны были носить особую форму рассыльного, но теперь одевались с
бору по сосенке, и главной приметой их оставалась именно что «красная шапка».
При словах Сяо-лю о «письмесе» сердце Марины так и
подскочило: она решила, что письмо – от Андреаса или от Ждановского. Но нет –
записочка, написанная на дорогой бумаге с муаровыми разводами, заклеенная
бледно-зеленой облаткой и перехваченная такой же ленточкой, имела невинный вид
девичьего дружеского послания и была подписана аккуратненьким, витиеватым
Грушенькиным почерком. Содержание ее тоже было самое обыденное: просьба к дорогой
«Мариночке Игнатьевне» нынче же, безотлагательно повидаться с нею в городском
саду, «около черепахи», в пять часов вечера. Подпись была – «преданная Вам
Агриппина Васильева».
Марина хмуро перечла записку. Сам факт того, что Грушенька
вздумала к ней писать, внушал тревогу. Раньше – до того, как Марина угрозами
вынудила ее к помощи, – Грушенька сама приехала бы к ней или, на худой конец,
прислала отцовского кучера с запиской. То, что послание было доверено «красной
шапке», позволяло понять: дело безотлагательное, это раз, а во-вторых,
Грушенька желала бы сохранить его в тайне. Пожалуй, именно поэтому встреча была
назначена в довольно людном месте, в городском саду, во дворе краеведческого
музея, где стояла каменная черепаха – надмогильный памятник чжурчженьскому
[5]
полководцу, какому-то князю Эсыкую, жившему и умершему (вернее всего, убитому в
бою) аж в двенадцатом веке после Рождества Христова. Всякий желающий мог
прочесть на установленной рядом табличке, что «надмогильный памятник Эсыкую
открыт в 1870 году востоковедом Палладием Кафаровым около села Никольского.
[6]
Могильный курган Эсыкуя раскопан Ф.Ф. Буссе в 1893–1894 гг. В 1896 году по
инициативе Ф.Ф. Буссе фрагмент памятника – черепаха со стелой передана Х-му
музею в дар от Общества изучения Амурского края». Эта исчерпывающая надпись не
мешала жителям города Х. и вообще всем, кто видел памятник, пребывать в
уверенности, что перед ними вовсе не сделанный людьми и изъеденный временем
могильный памятник, а самая настоящая черепаха, окаменевшая за древностию лет.
Около нее всегда толпился народ, так что встреча Грушеньки и Марины именно
здесь никого не удивила бы. Видимо, Грушенька хотела придать тайному свиданию
характер случайной встречи.
– Ишь, конспираторша, – проворчала Марина, которой ужасно не
хотелось никуда идти, хотелось полежать, распрямить усталые ноги. Но, видимо, у
Грушеньки что-то произошло, и это «что-то» совершенно определенно имело
отношение к будущему побегу военнопленных.
Поэтому Марина только подремала с четверть часика под тихое
воркованье и смех Павлика и Сяо-лю, наперебой ныряющих пальчиками в кулек с
«лампасейками», и вновь отправилась в путь.
Грушенька уже ждала ее – стояла около черепахи, положив
ладонь на ее глыбу-голову, ноздреватую и замшелую. Одета девушка была в точно
такое же нежно-зеленое платье, как и ленточка на ее письме, и Марина почему-то
разозлилась. Сама она даже в Энске, даже в лучшие свои времена, помнится,
бегала в юбках с обтерханным подолом, в самых простых нитяных чулках,
поношенной мужской куртке и мужской кепке козырьком назад, а книжки носила даже
не в сумке, а перетянутыми ремешком. Не от лени или неряшества, хотя, конечно,
возиться с изощренными туалетами ей было лень, но прежде всего таким образом
она старалась подчеркнуть свою полную независимость, как бы отрекалась от
своего класса, в среде которого одежда женщин играла такую огромную роль. Нет
уж, Грушенька от своего класса никогда не отречется. Вот уж чего не будет, так
не будет!
Марина подошла, поздоровалась небрежно, изо всех сил скрывая
настороженность и тревогу. Грушенька только кивнула – глаза ее были
отчужденно-печальны: никак не могла, видимо, забыть и простить, каким тоном
разговаривала с ней Марина, а главное – о чем разговаривала! Не тратя времени
ни на какие словесные реверансы, девушка сказала:
– Мне Мартин записку прислал.
У Марины резко, сильно стукнуло сердце. Ей и в голову не
пришло, что это может быть любовное послание, несмотря на то что знала: Мартин
влюблен. Наверняка записка имеет касательство до побега… Но при чем тут
Грушенька?! Или Мартин еще не расстался с мыслью, что Грушенька помогает
пленным? Идиот!
– Записку? – прищурилась Марина. – И о чем она?
Грушенька вынула из кармана замусоленный обрывок, кругом
исписанный резким мелким почерком – разумеется, по-немецки. Марина мысленно
чертыхнулась и высокомерно сказала:
– Я не читаю чужих любовных писем. Чего он от тебя хочет?
Свидания, что ли?
– Откуда вы знаете? – угрюмо спросила девушка.
