– Пойдем? – неожиданно предложила она.
– Обязательно, – с готовностью согласился Харднетт. – Но можно уточнить – куда?
– Ко мне.
– Слетаем в Сити?
– Я снимаю номер в «Златы Врата».
Через двадцать минут они уже стояли перед номером 306.
Он целовал ее в шею, в то место, где короткая стрижка сходит на нет. Эльвира смеялась, пыталась увернуться и шептала, что боится щекотки, и все никак не могла попасть ключом в замок. В конце концов, он вырвал ключ из ее рук, после чего одним уверенным движением вогнал его в скважину. У Эльвиры от укола желания подкосились ноги. Она сдавленно выдохнула:
– И мне! И мне вот так же!..
Он впихнул ее внутрь и завалил прямо на пороге.
Внезапно проснувшаяся в Харднетте животная сущность, – что явно досталась ему от черных предков, буйно кидавших женщин на траву, – заставила действовать напористо и даже грубо. Подминая Эльвиру, он в какой-то миг сделал ее больно – девушка вскрикнула. Попытавшись вырваться, она вильнула по ковру юркой ящерицей. Но он удержал, подтянул за ноги, задрал юбку и, ни секунды не желая больше терпеть, разорвал все, что было под ней фильдеперсового. А потом и лавсанового.
Вошел сзади. Резко. И методично, почти механически, начал вбивать свое в чужое, желая сделать чужое своим.
После первого удара Эльвира издала протяжный сдавленный стон, а потом умело подстроилась, выгнулась и, вцепившись в его шею ногтями, стала выкрикивать монотонное «а». Будто хотела рассказать ему о чем-то очень-очень важном, но, поглощенная отупляющей страстью, напрочь забыла все буквы алфавита, кроме первой.
Когда вселенная привычно сжалась в точку, а точка взорвалась и стала новой вселенной, задыхающийся Харднетт, отпихнув Эльвиру как никчемную и не интересующую его больше никаким образом вещь, повалился набок.
Она тоже дышала тяжело, но разлеживаться не стала и тут же поднялась. Правда, поднялась с трудом. И поднялась никакая. Не оборачиваясь, кинула тихим бесцветным голосом:
– Жди, милый, я в душ.
И неверной походкой ушла за услужливо распахнувшуюся зеркальную перегородку.
Харднетт посчитал до трех и заставил себя встать. Торопливо застегнул брюки, после чего упал плашмя на заправленную кровать. Как был – в плаще и ботинках. Он отлично представлял, что случится дальше, и изготовился: перевернулся на спину, вытащил «Глоззган-112», снял с предохранителя и передернул затвор. А затем, разглядывая потолок, украшенный аляповатыми цветами из розового алебастра, предался размышлениям о том, что неизбежность обнаружения и нейтрализации объекта видавшим виды агентом гарантируется не тем, что опытный агент досконально знает план действия объекта и ловко ставит на его пути капканы. Нет, не в этом гарантия. А в том, что сам агент не имеет никакого плана. В этом его решающее преимущество. В этом альфа и омега его успеха. Бывалый агент – стреляный воробей. Он не уподобляется тому, кого собрался нейтрализовать. Это было бы глупо. Весьма. Как правило, объект скован жесткими установками, он ведет себя по строго определенной программе, и все его двадцать две уловки легко прочитываются. Опытный же агент свободен, текуч и непредсказуем. Он силен импровизацией. Эльвира вошла в комнату минут через пять. Вернее, ворвалась. Злая и красивая. Ее босые ноги оставляли на ворсе ковра влажные следы. Мокрые волосы блестели как антрацит. Атласные полы аспидно-черного халата были бесстыже распахнуты – кофейные круги вокруг сосков просились в ладонь, темный треугольник внизу приковывал взгляд.
Но еще больше притягивал взгляд рябой ствол древнего пистолета «Ингрем», рукоять которого девушка крепко сжимала двумя руками.
Эльвира хотела что-то сказать, возможно, озвучить приговор. В этот миг автоматическая перегородка между комнатой и ванной захлопнулась, и Харднетт увидел в зеркале свое сосредоточенное лицо.
«Сон в руку», – подумал он и выстрелил первым.
Разряд превратил ее лицо в кровавое месиво, а его лицо – в зеркальный дождь.
Опуская пистолет, Харднетт подумал: «Почему всегда вот так – когда убиваешь кого-то, убиваешь еще и себя?» Ответа на этот старый философский вопрос, естественно, не нашел, вздохнул и, скрипнув пружинами, поднялся с кровати. Сердце билось ровно. Руки не дрожали. Все было как надо. Только появилось нестерпимое желание высказаться.
Он подошел к лежащему в неестественной позе телу, присел рядом и, прислонившись спиной к стене, устало сказал:
– Я хочу, Эльвира… Хотя ты, наверное, такая же Эльвира, как и я Влад. Но, впрочем, это уже для меня неважно. А для тебя – тем более… – Прервавшись, он откинул полу плаща и привычным движением вогнал пистолет в кобуру. – Так вот. Я хочу тебе сказать, Эльвира, следующее. Меня учили, что федеральный агент не должен быть слишком разборчивым в средствах, зато у него должны быть хорошо подвешенный язык, быстрая реакция, терпение и, разумеется, везение. Везение – это обязательно. А еще ему нужна отличная память. Это для того, дорогая моя подпольщица, чтобы вовремя вспомнить, кто такой Марк Ротко и чем он знаменит. У меня, Эльвира, отличная память. Просто супер. Таких вспомогательных микропроцессоров, как у меня, во всей Федерации не больше трех штук.
Он покосился на мертвую подружку – лица нет, вместо него красные лохмотья и черные пузыри.
Подумал: «Может быть, зря в лицо?»
Может, и зря. Но что поделать? Ничего личного. Это уже на уровне рефлекса. Отработал согласно инструкции: если террорист – женщина, и если есть возможность – изуродовать ей лицо. Необходимо уродовать. Психологи считают, что женщине-террористке не все равно, какой она предстанет перед своим последним мужчиной. Сам Харднетт полагал, что это их не останавливает. Но инструкция есть инструкция.
– Объяснить тебе, Эльвира, или как там тебя, в чем твой прокол? – вновь обратился он к трупу. – Объяснить тебе, почему ты лежишь сейчас такая дохлая и такая некрасивая в своей крови и в своем дерьме? Объяснить?.. Ну так слушай. Потому, что ты не знаешь… не знала, что единственная картина Ротко, у которой есть название, это «Посвящение Матиссу». Тебя готовили наспех, Эльвира. Тебя просто-напросто хреново готовили. Нет никакой «Шафранной полосы». Понимаешь? Такой картины вообще нет. Нет ее! И никогда не было. Я ее выдумал…
Харднетт встал и подошел к входной двери. Отпихнул ногой нелепо-яркий зонт и подобрал брошенную у порога консоль. Аппарат, оснащенный и мультитюнером, и картриджем для работы в глобальной сети, оказался абсолютно новым, а его узел памяти – практически пустым. Одним-единственным пользовательским файлом был созданный полтора часа назад документ с текстовым расширением.
Харднетт открыл его.
Все, что она успела напечатать в баре «Под дубом» и почему-то не удалила, вместилось в две с половиной страницы концептуального текста. Он состоял из тысячу и один раз повторенного слова «НЕНАВИЖУ».
