Таманский побледнел.
– Мы… мы должны…
Ракушкин выжидательно смотрел на него.
– Остановить это! Как-то помешать!
– Стоп, стоп, стоп… – Антон выставил вперед ладони. – Вы что же, всерьез предполагаете остановить приход хунты? Со мной на пару?
– Но… Я думал, может быть… – Костя замялся, не зная, как выразить мысль о всесильном КГБ. Таманский предполагал, что Ракушкин именно гэбист. – Ваше ведомство…
– Ну, нет. – Антон опустил глаза. – Мое ведомство не уполномочено вмешиваться во внутренние дела такой страны, как Аргентина. Если, конечно, ее внутренние дела не касаются, прямо или косвенно, интересов нашей с вами Родины.
– А они касаются?
– В том-то и дело, что да. Что вы знаете о нацистах, Константин?
– Опять?! – вырвалось у Кости.
– Ну-ка… С этого момента поподробнее…
– Выглядит полным идиотизмом, – прокомментировал Антон рассказ Таманского. – И неудачной провокацией. Хотя для провокации слишком сложно. У вас есть женщина, Костя?
– Есть.
– Если бы у меня было намерение вас скомпрометировать, то я бы начал с нее. Несколько снимков, и готово. Но нацисты, прячущиеся в лесах… Это какой-то бред. Слишком сложно.
– Вот посмотрите, – Таманский извлек из внутреннего кармана пиджака фотографии, переданные ему Джобсом. – Вот…
Ракушкин долго изучал снимки.
– Ваш американец славный парень, – наконец сказал Антон, отодвигая в сторону одну фотографию. – Посмотрите. Видите этого человека?
На карточке какой-то бритый налысо не то сержант, не то кто-то постарше орал на вытянувшихся в струнку солдат.
– Это Рудольф Уолш. Мистер Уолш. Толстый Рудольфо.
– На вид в нем всего килограммов восемьдесят.
– Конечно. Так мистер Уолш перевел фамилию известного русского классика. Толстый – это, в некотором роде, псевдоним. Рудольф Уолш – писатель и журналист. Ваш коллега. Шесть лет назад ушел в ряды монтонерос. Добился там, судя по всему, решительных успехов. Принимал участие в разработке ряда террористических актов в США. Его ищут многие. Например, ЦРУ. Вряд ли американцы боятся его бомб, но его книги, листовки, агитационная работа – это настоящая опасность. Учитывая, что местные марксисты, как они себя называют, это просто масса разрозненных революционных группировок, которые объединились совсем недавно под властью одного человека, такой парень, как Уолш, – очень ценный кадр.
– Он и есть главный лидер?
– Нет. – Ракушкин покачал головой. – Мистер Уолш просто один из активнейших деятелей, которые делают дело и работают на результат. Его не интересует власть. Тем и опасен. Он никогда не вылезает из джунглей, где раскиданы вот такие вот базы. То там, то тут… Ваш американский коллега, как, вы говорите, его зовут?
– Джобс. Уильям Джобс.
– Так вот, ваш Джобс очень ловкий парень. В одиночку он побоялся двигать в джунгли, и, судя по тому, что вы рассказали, правильно сделал. Зато теперь у него есть улов, террорист. За эту рыбку мистера Джобса погладят по головке в Центральном разведывательном управлении. Вам он скормил наживку из страшных неонацистов, понимая, что, испугавшись коричневой чумы, вы можете сунуться в джунгли.
– Не проще ли было найти проводника из местных?
– Проще. Но не безопасней, вспомните индейца. Местные сочувствуют марксистам. Особенно индейцы. Это раз, а два, Константин, это то, что Джобс сказал вам сам. Ваша статья, его фотографии. Красивый подставной ход, на котором сам Джобс и вылезет, сняв дополнительные дивиденды.
– Деньги? Всего лишь деньги?
– А что вас смущает? – Ракушкин удивленно поднял брови. – Вы что же, полагали, что у Уильяма Джобса будут какие-то… высокие идеалы? Какие-то более весомые причины? Константин, поймите, деньги для американского деляги – это очень важно. Чрезвычайно важно. Это и есть наивысшая ценность. То, ради чего стоит рискнуть. Да. Если вы полагали, что это преувеличение нашей пропаганды, так вы ошибались. Вот вы, испугавшись прихода военных к власти, помня о Сантьяго и Пиночете, предложили мне остановить государственный переворот. Так работает ваше сознание. А первое, о чем бы подумал мистер Джобс, это репортажи, фотографии, интервью. Деньги, деньги, деньги. Так что единственное, в чем ошибается наша пропаганда, это мнение о том, что с американцами мы когда-нибудь придем к взаимопониманию, для всеобщей выгоды.
Ракушкин не доживет до тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года и не увидит договоренности с заокеанским «другом». Антона застрелят в Москве, в восьмидесятом. Во время спецоперации.
Ракушкин посмотрел в окно.
– Как все быстро развивается…
– Что? – Таманский посмотрел туда, куда указывал Антон.
На перекрестке стояла окрашенная в зеленый цвет машина, наподобие той, которую использовал Джобс. В центре перекрестка, у которого вдруг прекратили работать все светофоры, торчал человек в военной форме, с винтовкой на плече и жезлом регулировщика в руках. Еще двое стояли около машины.
– Как быстро… – прошептал Ракушкин.
Через перекресток с грохотом и ревом поползла колонна бронетранспортеров.
– Так какой у вас был план? – тихо спросил Таманский.
– Сейчас расскажу, – ответил Ракушкин, отворачиваясь от окна. Его лицо, прежде мягкое, вдруг приобрело жесткость.
70
Москва. 1982 год. Простое отступление от сюжета.
Военный переворот.
В стране меняется порядок. Президент мечется в своем кабинете. Министры в ужасе, оскальзываясь на паркете, жгут бумаги и рвут провода, ведущие к телефонам, теперь бесполезным, но все же трезвонным.
Военный переворот.
По улице грохочут тяжелые грузовики. И днем и ночью, рычит и ревет.
Солдаты на улицах. Неувольнительная.
– Переворот!
Танки, винтовки и автоматы, бронемашины, патруль. Куда ты? Куда ты идешь без документов? Там лают собаки, и хаки, так много хаки. В глазах рябит, и хочется плакать, винтовки не целятся больше в зенит, они смотрят черным, глубоким зрачком, тебе в горло метят штыками. Рычит грузовик, визжит собака с перебитым хребтом.
Страшно?!
Сама история остановилась возле твоих ворот, стучит каблуками! Открой!
– Кто там?
– Военный переворот!
В ресторане ВТО, что на Арбате, стихами, написанными на салфетке и забытыми около тарелки с объедками, никого не удивишь. И официантов в особенности.
Убирая тарелки со стола, Сереженька, второй дежурный по залу, подхватил салфетку и унес ее на кухню. На этих кусочках бумаги иногда попадались презанятные рифмы, обычно матерного содержания. Или рисунки голых баб, с приписками типа: «У Аньки все лохматое…» Стишки Сереженька запоминал, чтобы при случае блеснуть, а картинки выбрасывал.
