– Согласно Платону, идея материальна, а значит, может быть использована, как и любой материальный предмет, для достижения тех или иных конкретных целей, – парировал я. – И идея насилия нисколько не выделяется из ряда других. Вы протестуете против самой идеи насилия, потому что она, по вашему мнению, не соответствует современному обществу. Однако если вспомнить историю человечества, то окажется, что любое достижение человека, будь то каменный топор, атомная энергия или демократия – все так или иначе является частью идеи насилия или же ее непосредственным продуктом.
– Это было в прошлом, а в нынешнем обществе высокоразвитых технологий идея насилия, по вашему же определению, не нужна, поскольку человечество уже достигло того уровня, когда возможно построение жизни без насилия. Или вы считаете, что чем прекраснее цель, тем ужаснее должны быть средства, и так всегда будет, потому что так всегда было? Даже несмотря на то что человечество уже давно перешло от каменных топоров к атомной энергии?
– Вы произносите слова, но не понимаете их смысл. Насилие пронизывает все человеческое общество. Государство в любом его виде является насилием над нашей свободой, просто это насилие несколько иного вида, чем то, с которым мы встречаемся в учебниках истории. Государственная власть для того и создана, чтобы, оберегая своих граждан, творить насилие над отдельными индивидами, не желающими жить в мире с окружающими их людьми. Как ни крути, это все равно насилие. В Англии оно, скажем так, закамуфлировано демократическими органами управления, в России это более заметно, но суть одна и та же, – сказал я и, переведя дух, продолжил: – В этом и скрыта вся суть идеи насилия. Важна не проблема его отсутствия или наличия, поскольку без насилия над отдельными своими членами человеческое общество не может нормально сушествовать, а количество насилия и, конечно, его качественный уровень. При таком подходе сразу видны преимущества демократии, которые подвергают отдельных членов своего общества меньшему контролю и давлению, то есть меньшему насилию. К тому же без насилия невозможно решить многие глобальные проблемы, которые в настоящее время стоят перед земной цивилизацией. Контроль над ядерными арсеналами и сокращение количества боеголовок невозможны без насилия. Войну невозможно остановить без войны, потому что большинство людей слишком недальновидны и ленивы, чтобы предвидеть, чем может кончиться война, и выйти с акцией протеста на улицы. Вы участвовали в антивоенных акциях протеста? – неожиданно спросил я своего оппонента.
– Нет, – нехотя ответил он. – Акция протеста – это тоже насилие, только в ином виде.
– Вот видите. Человек сам делает свою судьбу, сам выбирает путь. Так и должно быть в наш развитый во всех отношениях век. А вы проповедуете средневековое смирение перед божественной волей, только в адаптированном для XXI века виде. Ведь если подумать, чем вы себя, похоже, не утруждаете, даже воспитание невозможно без насилия.
Эд попытался меня перебить, но я не дал ему и слова сказать.
– Все общество пропитано насилием, или, скажем так, его слабым раствором – это власть начальников над подчиненными, полиция, армия, религия, в конце концов, власть мужа над женой, жены над мужем, родителей над детьми, каждого из возлюбленных друг над другом, но ведь это все жизненно необходимо. Я уж не говорю о науке или, скажем, поэзии, – я ухмыльнулся, – которые почти целиком состоят из насилия, прежде всего над самим собой, ибо всякое умственное напряжение требует волевого усилия, что есть, согласитесь, насилие над собой, поскольку необходимо заставить себя заниматься тем, чем тебе в данный момент заниматься не хочется. Насилие вывело человека из пещер и дало возможность выйти за пределы планеты. Отвергая насилие, вы становитесь похожим на средневекового монаха, истязающего свою плоть ради идеи единения с божественным духом. И этим только опровергаете свои слова, поскольку идея, за которую вы сейчас словесно боретесь, всячески напрягая свой ум, кстати говоря, с помощью волевых усилий, то есть насилия, имеет над вами такую же власть, как и те идеи, которые в вашем понимании являются выражением идеи насилия. И точно так же, как и люди, которых вы называете носителями идеи насилия, вы прибегаете к насилию, пока только словесному, для защиты своей идеи непротивления злу и ненасилия. Но если лишить человечества его движущей силы в виде идеи насилия, то человечество погибнет, уступив место тем, кто более жизнестоек. Уверен, ваши взгляды разделяют очень немногие из ваших друзей, хотя бы потому, что наш XXI век – не время Толстых, избивавших своих жен, и смиренных христиан, любивших подпаливать мирных старушек, которые якобы были ведьмами.
– Ницшеанец, – бросил кто-то за моей спиной, однако я не стал отвлекаться.
– Как и они, вы не видите главного: ратовать надо не за ликвидацию насилия как явления, потому что выполнить это невозможно ни сейчас, ни в ближайшем обозримом будущем, но управлять им с помощью разума и разумной воли, которых не было у ваших предшественников-непротивленцев, в тех самых целях, которыми вымощены дороги в ад. В этом ваше мышление так и осталось средневековым!
– Так его, – ухмыльнувшись, сказал Скелет и залпом опорожнил свой стакан.
И сам Хамнер, и все остальные внимательно слушали этот довольно бессвязный и, на мой взгляд, откровенно бредовый монолог, излагавшийся слегка заплетающимся языком. Даже музыку выключили, чтобы не мешать нашему спору. Впрочем, как говорится, у каждого свои причуды.
Эд несколько секунд молчал, видимо, собираясь с мыслями после моих атак, а потом спросил:
– Значит, вы считаете, что религия – это тоже насилие?
– Безусловно! Почитайте внимательнее древние церковные книги любой религии, и вы все поймете. Человек свободен, говорит любая такая книга, но при этом должен ежедневно в определенные часы молиться, соблюдать никому, кроме жрецов, не нужные правила, если он не хочет попасть после смерти в ад. Подчиняйся нам, или ты попадешь в ад. К этой фразе можно свести все мировые религии, особенно христианство во всех его подвидах. Причем бог в этих книгах изображен как главный рабовладелец, держащий людей в тесных клетках, выкованных из бессмысленных в наше время правил и запретов.
– Фейербах, – сказал кто-то. Я поискал глазами сказавшего эти слова, но не нашел.
– Как я понимаю, вы атеист? – спросил Хамнер, стараясь увести нашу дискуссию от явно проигрышной для него темы насилия. – Значит ли это, что вы не считаете веру в Бога необходимым атрибутом человеческой жизни?
– Не сказал бы. Я верю в то, что в каждом настоящем человеке есть свой маленький бог. Вот здесь, – сказал я и, протянув руку, коснулся левой половины груди Эда. – Это и совесть, и сознание, и разум человека.
– Кальвинизм чистейшей воды, – сказал кто-то за моей спиной. На сей раз я смог засечь говорившего. Им оказался Винтерс, и я решил больше не отвлекаться на его замечания, поскольку ничего против него не имел.
– Больше похоже на Достоевского, – бросил Эд, и я тут же переключился на своего противника, ожидая его ответного хода, но Эд о чем-то глубоко задумался, и я сам перешел в наступление.
