Я не отрываясь смотрела на красный крестик и вдруг поняла, что напеваю битловскую «Мне хорошо». У меня созрел план. Я положила бумажку в полиэтиленовый мешочек и сунула его в ящик стола. Потом пошла в магазин и купила бутылку их лучшего шампанского. Первой моей мыслью было пойти в офис Хью и обрадовать его, но я рассудила, что его помощникам лучше пока ничего не знать. Вместо этого я ему позвонила и спросила, как насчет того, чтобы вместе пообедать. К моему огромному огорчению, он сказал, что не сможет. Весь день он будет встречаться с клиентами и домой вернется поздно. Я чуть было все ему не выложила, но удержалась, потому что это было бы неправильно. По телефону? Но ведь это величайшее событие в нашей жизни, и отношение к нему должно было быть соответствующим. С сюрпризом придется немного обождать.
Я стояла посреди Восемьдесят первой улицы с бутылкой шампанского и самой потрясающей на свете новостью, но поделиться ею было не с кем. Если бы мои родители были живы!
Мало того, футах в десяти от меня на тротуаре хорошо одетая женщина средних лет внезапно начала кричать:
— Куда они все идут?
Она снова и снова выкрикивала эту фразу таким пронзительным голосом, который и мертвого разбудил бы. Как и всегда в Нью-Йорке, прохожие обходили ее стороной, и только я одна стояла как зачарованная и не двигалась с места. С прижатыми к щекам кулаками она была похожа на сумасшедшую с картины Эдварда Мунка. Разумеется, в конце концов она остановила свой взгляд на мне — единственной своей слушательнице. Я вышла из транса, но не знала, что делать — сбежать или постараться ей помочь.
— Куда они идут? — с мольбой в голосе повторила она, словно я должна была знать, кто эти «они» и куда направляются. Она продолжала смотреть на меня с надеждой.
Единственное, что я могла ей ответить:
— Не знаю.
— Но вы должны знать, вы здесь пробыли дольше, чем любой из нас! — И с этими словами она дерганой походкой зашагала по улице. Это зрелище было не менее жутким, чем выражение ее лица.
Удостоверившись, что она не собирается возвращаться, я снова зашла в телефонную будку и стала звонить Зоуи, но посреди набора повесила трубку, вспомнив, что она два дня назад улетела в Лос-Анджелес к Дугу Ауэрбаху.
Франсес! Франсес, слава богу, всегда дома. Она ответила после пятого гудка. Когда я спросила, можно ли к ней зайти, она радостно ответила:
— Ну конечно!
Я зашла в магазин деликатесов и купила баночку паштета, русской икры, изумительно свежий французский батон и коробку бельгийских шоколадных конфет.
Когда я садилась в такси, солнце ярко светило на безоблачном небе, но пока мы ехали по городу, сгустились тучи и в отдалении послышались удары грома. Дождь начался чуть прежде, чем я снова увидела сумасшедшую.
Сейчас она быстро и целеустремленно двигалась вперед, и весь вид ее, казалось, говорил: «Прочь с дороги, я спешу!» Какой резкий контраст между нею теперешней и той, какой она была несколько минут назад, когда стояла на тротуаре с таким видом, словно инопланетный корабль совершил посадку в ее черепной коробке. Теперь она сосредоточенно смотрела прямо перед собой, и руки ее ритмично двигались в такт шагам — раз-два, раз-два.
Но когда мы проезжали мимо, ее голова резко дернулась в нашу сторону, лицо обратилось ко мне. Она подняла руку и погрозила мне пальцем. Потрясенная до глубины души, я отвернулась. Дождь серебряными струйками побежал по стеклу. Асфальт блестел черным глянцем. Покрышки несущихся машин шуршали в лужах. Повсюду зонтики. Я хотела еще раз на нее взглянуть, но не осмелилась. Остальную часть пути я старалась держать глаза закрытыми. Я прислушивалась к шуму дождя и негромкому постукиванию автомобильных шин о дорожные выбоины. Я думала о ребенке. Думала о Хью.
Подъехав к дому Франсес, я расплатилась с таксистом и пробежала через двор к ее подъезду. Бумажный мешок, набитый деликатесами, размок от дождя и в любой момент мог развалиться. Я остановилась перед лестницей и опустошила его. Держа все эти припасы в руках, я начала подниматься по ступеням. То, что я несла, весило совсем немного, но внезапно эта ноша показалась мне непосильной. Меня затошнило и бросило в жар. Мне с трудом удалось сесть на ступеньку, а не упасть на спину. Я положила продукты рядом с собой и спрятала лицо в ладонях. Неужели так будет продолжаться всю беременность? Девять месяцев невыразимого счастья, перемежающегося с ощущением, что вот сейчас ты рухнешь навзничь?
Обычно в этом здании бывало шумно, как на вокзале. Дети с криками носились по лестнице, собаки лаяли, из квартир громко вопили радиоприемники и телевизоры.
Сегодня здесь царила тишина, если не считать шума дождя, доносившегося снаружи. Я сидела, пытаясь справиться с тошнотой, чтобы подняться к Франсес и поделиться своей радостной новостью.
И в то же время мне было приятно сидеть в одиночестве на этой прохладной ступеньке и слушать, как снаружи дождь позвякивает по металлу, шлепает по камням, настырно журчит в водостоках. Прежде я и не догадывалась о таком разнообразии звуков дождя. Дождь всегда был для меня только дождем — его следовало либо избегать, либо задумчиво наблюдать за ним сквозь закрытое окно. Он ненадолго делал знакомый мир мокрым и блестящим, а потом о нем можно было забыть до следующего раза. Но теперь, оставшись с ним наедине, я находила в нем все больше и больше оттенков: дождь по дереву, дождь, сползающий по стеклу, капли, настигающие капли. Да, даже у этого был свой звук, хотя и едва слышный, потаенный.
Я подняла голову и громко сказала:
— Это неправильно. Никто не может такого слышать.
Но я уже начала различать и другое: разговоры, переключение телевизионных каналов, кто-то мочился в туалете, и я слышала звук струи, бьющей в унитаз. Более того, я совершенно безошибочно угадывала природу каждого из этих шумов. Вот чьи-то ноги шагают по полу, мурлычет кот, кто-то облизывает во сне пересохшие губы, кто-то стрижет ногти на ногах.
Я оглянулась — убедиться, что поблизости нет открытой двери. Не было. Только дождь снаружи и теперь этот неумолимый каскад звуков, обрушившийся на меня. Из-за закрытых дверей, из квартир в двадцати-тридцати футах. Звуки, которых я не должна была слышать. С такого расстояния это было невозможно.
В одной из спален за закрытыми дверями два маленьких мальчика, два брата, которых уложили спать, тихо перешептывались, накрывшись с головой одеялом. Еще где-то в этом здании женщина негромко подпевала включенному радио и мыла посуду. Это была песня «Дикси Капе» «Часовня любви». Я слышала шум аэрированной воды, льющейся из крана в раковину, звук намыленной губки по стеклу, ее тихий меланхоличный голос.
— Классно я тебя трахаю? Классно?
— Сильнее, еще сильнее.
До меня доносились звуки их хриплого дыхания, чмокания поцелуев, шелест ладоней по голым телам. Я все это слышала. Но где были эти люди? И как это возможно?
Я поднялась на ноги. Я не хотела больше слышать. Но какофония звуков не прекращалась. Снаружи шуршали машины и раздавались гудки, в подвале всхлипывала труба отопления, в оконном проеме ворковали голуби, шипело масло на чьей-то сковороде, где-то ссорились, молилась старуха: «О Боже, ты знаешь, как мне страшно, но не хочешь мне помочь пройти через это». Все звуки дождливого дня в Манхэттене окружили меня плотной стеной, и я ничего не могла с этим поделать. Я заткнула уши пальцами и потрясла головой, как вымокшая собака. На секунду звуки мира стихли. Наступила тишина. Великолепная, пустая тишина вернулась.
