— А для кого же тогда — для инопланетян, что ли? — не удерживаюсь от ехидного вопроса я.
Баринов не обращает на мой вопрос внимания. Только отмахивается небрежно: не мешай, мол, мальчик, беседовать двум умным дядям.
— Мы пишем для себя! — изрекает он таким тоном, словно по меньшей мере открыл новый всемирный закон.
— Ну. естественно, — с кислой миной откликается Горовой. — Для себя, для своих жен, отпрысков, близких и дальних родственников… Одним словом, чтобы содержать всех этих нахлебников!..
— Да нет, ты не понял, старик. Мы пишем для себя в том смысле, что мы сами меняемся с каждым нашим опусом. Вся разница — в какую сторону… Одни становятся терпимее и добрее к людям, другие умнеют и постигают смысл жизни, третьи… третьи, наоборот, ожесточаются и начинают ненавидеть все человечество. Именно для того, чтобы в нас происходили изменения, мы и занимаемся этим проклятым, неблагодарным и, по большому счету, никому не нужным трудом! По большому счету, мы, работники пера и текстовых процессоров, — эгоисты, потому что живем в себе и для себя!.. Мы не знаем, для чего это нам нужно — меняться, но каждый из нас, даже те, кто строчит километрами заведомую чушь, чернуху и порнуху, подспудно подчиняется именно этому велению — меняться и дальше!..
Ну, хватит выступать в роли завороженного слушателя. Пора подать голос.
— Почему это — не знаем? — с усмешечкой цежу я. — Это же элементарно, господа… Система — вот что это такое!.. Просто смешно слушать вас! «Мы пишем для себя»… «Мы должны зачем-то меняться»… Вы одно поймите: вы, писаки, — всего-навсего одна из функций нашей огромной системы под названием «человечество». Ей надо обеспечить однообразие своих элементов, вот она и использует вас в качестве инструмента. И все ваши книжки — вранье и выдумки, потому что предназначены они для одного-единственного: превращать людей в болванчиков, внушать им нужные мысли и делать одинаковыми!..
Они явно не ожидали от меня подобного красноречия. Горовой аж поперхнулся компотом, а Баринов взирает на меня так, словно моими устами вещала хорошо выдрессированная обезьяна.
Однако в поставленный мной капкан в виде рассуждений о системах и функциях в духе системолога Мостового ни тот, ни другой не попадает.
Опомнившись от шока, они наперебой пытаются проучить профана, вздумавшего рассуждать о высоких материях, на которых они, матерые писаки, давным-давно зубы съели. Еще в прошлой жизни.
В течение следующих десяти минут я узнаю о себе и о своих умственных способностях много нового и даже интересного.
Сопротивляться этому вербальному избиению нет смысла. Будем сидеть, сделав морду ящиком, дуть противный теплый компот и время от времени язвительно ухмыляться, чтобы раззадорить своих оппонентов и заставить их в пылу спора проговориться о чем-нибудь полезном для меня…
Нет. Пустышка. Еще почти сорок минут напрасно потраченного времени…
А не пора ли встать и уйти, чтобы последнее слово осталось за мной?
Ладно, еще пару минут… Компот надо допить. Наконец, устав бичевать «темного» Цвылева, творческие личности отваливаются с довольным видом на спинки стульев, как опившиеся кровью клопы, и раз— , говор устремляется в другое русло.
— Кстати, Ник, — говорит человек без отчества, — ты хоть бы рассказал, что за вещь-то задумал родить…
А то, может, овчинка выделки не стоит?
Баринов пытается сослаться на то, что не любит разглашать идеи будущих книг до тех пор, пока не поставит последнюю точку в рукописи, но Горовой его подначивает:
— Да ты что, Ник? Испугался, что кто-то из присутствующих стибрит твою идею? Уж не меня ли ты подозреваешь в роли будущего вора? Или, может, нашего неискушенного в литературе Виталия?
И писатель принимается излагать.
— Я решил, — говорит он, чертя пальцем на скатерти какие-то замысловатые узоры и явно избегая смотреть нам в глаза, — написать необычный роман.
Необычный в том плане, что раньше я никогда не писал таких вещей… Это что-то вроде фантастики и в то же время не фантастика. Скорее, мистический триллер с претензией на притчу…
— Не томи, Ник! — просит Горовой. — Краткость — сестра таланта, как сказал кто-то из классиков… Правда, двоюродная сестра, но это уже детали…
— Что ж, если коротко, — продолжал Баринов, — то представьте себе человека — обычного, рядового нашего обывателя, который за всю свою пакостную жизнь научился ненавидеть людей всеми фибрами души. Но однажды он открывает в себе редкостный Дар — воскрешать мертвецов. Как небезызвестный вам библейский герой… Без каких бы то ни было лазеров-мазеров, эликсиров жизни и прочих медицинских штучек. Одним прикосновением к покойнику. Причем воскрешение происходит, так сказать, со стопроцентной эффективностью. Независимо от причин смерти и ее давности. И еще одно: он, этот мизантроп, рад бы не применять свою чудесную способность на практике, поскольку ему отвратительна сама мысль о том, что придется даровать жизнь тем «сволочам и ублюдкам», которых он терпеть не может. Но дело в том, что Дар его работает, так сказать, в автоматическом режиме, и некая сверхъестественная Сила, сопротивляться которой невозможно и бессмысленно, толкает нашего героя творить чудеса.
Горовой хмыкает:
— Если ты думаешь, что твоя идея гениальна, то ты ошибаешься, Ник. По той простой причине, что она заезжена мировой литературой, как лошадь, на которой пашут без передышки огромное поле. К тому же… — Он пощипывает подбородок явно заученным жестом — в прошлой жизни журналист носил пышную бороду. — Хочешь, я расскажу тебе, что у тебя там будет дальше?.. Чудотворец твой наверняка будет поставлен в такие обстоятельства, что начнет воскрешать покойников направо и налево, всех подряд, но при этом он будет, в силу своей нерасположенности к славе мирской, действовать скрытно, маскируясь… Однако рано или поздно его вычислят люди, которые заинтересованы в том, чтобы иметь под рукой этакого карманного гаранта бессмертия, и начнут на него самую настоящую охоту…
И начнется у тебя дальше тривиальная беготня с пере— —стрелками, в результате чего твоего чудотворца пришьют какие-нибудь сволочи-гангстеры из принципа: раз не мне ты достанешься — так не доставайся никому…
— Не все так просто, Энди, — возражает Баринов. — Беготня беготней, это ты правильно заметил. От динамики сюжета зависит интерес основной массы читателей. Главное будет в самом конце, Энди. Когда моего Воскресителя кокнут, то обнаружатся две поразительные вещи. Во-первых, что его чудотворчество приносило человечеству скорее вред, чем пользу, потому что насильно возвращенные к жизни мертвецы морально и духовно перерождаются в носителей зла, и в первую очередь потому, что убедились: смерти не существует… А во-вторых, окажется, что Дар этот проклятый передается от одного человека к другому, как страшная заразная болезнь, и тот, кто первым прикоснется к трупу Воскресителя, сам становится им..
Оказывается, вот что означает выражение — ни жив ни мертв. Сижу как на иголках, боясь выдать себя. По спине моей струится холодный пот, а внутри меня нарастает дрожь.
