Он внезапно умолкает, хотя я ожидал, что он вот-вот вставит свое любимое: «Это я так, к слову», резко встает и решительно шагает к двери, прямой как гвоздь.
Гвозди бы делать из этих людей…
Или молотки — чтобы было кому забивать живые гвозди…
* * *
На следующий день они приходят ко мне вдвоем: Астратов и Слегин. Надо полагать, Булат приведен Астратовым в качестве морального подкрепления.
Значит, они оба все еще надеются, что тот фортель, который я выкинул накануне, — всего лишь «заскок» со стороны, в общем-то, хорошего и надежного парня, только чуть-чуть сдвинувшегося по фазе на почве стресса.
Что ж, придется их разочаровать…
Мои гости изо всех сил стараются не показать, что с каждым часом остается все меньше надежды на счастливый конец этой истории. Наоборот, глаза их лучатся радостью, а на лицах приклеена одинаково фальшивая улыбка.
— Физкульт-привет легко— и тяжелораненым! — орет с порога Слегин и с короткого, но стремительного разбега плюхается ко мне на кровать. Хорошо еще, что в ноги, а не то отдавил бы своими девчоночьими мослами мою руку.
Астратов же привычно тянется в карман за сигаретами и заранее ищет взглядом, куда можно будет стряхивать пепел. Вчера он приспособил в качестве пепельницы мою чашку с недопитым чаем, а потом медсестра Алевтина долго подозревала меня в нарушении запрета на курение.
Ну, Лен, давай, напряги все свои актерские способности. Даже если их у тебя сроду не водилось…
Я плаксиво морщу лицо, шарахаюсь аж к стене от чересчур фамильярно ведущей себя чернокожей девчонки — едва ли Саше Королеву в его провинциальной глуши приходилось когда-нибудь видеть живых негров — и вообще изображаю крайнюю степень испуга.
— Ма-ама, — тяну я надрывным до отвращения голоском. — Где моя ма-ама?!.
— Ты чего, Лен? — недоумевает Слегин. Он явно полагает, что я решил таким образом разыграть своих гостей. — Переспал, что ли? — Он поворачивается к Астратову.'— Видишь, Юра, я был прав: излишек сна и отдыха к хорошему не приводит…
Однако Астратов настроен более серьезно.
— Подожди-ка, — говорит он и, нависнув над кроватью, пытливо изучает мое перекошенное личико. — Хм, похоже, он нас не разыгрывает…
— Чего вам на-адо? — всхлипываю я, старательно выдавливая из глаз слезы. — Кто вы?.. Я больше не хочу лежать в этой больни-ице!.. Позовите мою маму!..
Слегин внимательно рассматривает меня, и от его взгляда мне становится не по себе. Одно дело — ломать комедию перед человеком, который знает тебя поверхностно, и совсем другое — валять дурака перед своим единственным другом. По специфической ухмылке, скользнувшей по губам Слегина, видно, что он раскусил мое притворство.
Но, к моему облегчению, он, видимо, решил подыграть мне.
— М-да, — констатирует Слегин, обращаясь к Астратову, — кажется, это действительно произошло…
— Что именно? — вздергивает брови «раскрутчик».
— Самораспад ноно-матрицы, Юра, — уверенным голосом объявляет Слегин, соскакивая с кровати. — Наши научные консультанты просчитались. Они полагали, что личность «невозвращенцев» будет господствовать в теле носителя, подавляя его вторичное сознание, а, оказывается, это не всегда верно… И вот тебе наглядный пример, — простирает он руку в моем направлении драматическим жестом. — Теперь это не инвестигатор Сабуров, которого мы с тобой знали. Отныне это маленький гражданин Сообщества Александр Королев… Я правильно говорю, мальчик? — наклоняется он ко мне. — Тебя ведь Сашей зовут?
Лицо его настолько серьезно, что лишь тот, кто знает Слегина, может по блеску его глаз догадаться, что он едва удерживается от улыбки.
— Да-а, — недоверчиво тяну я. — А ты кто?
— Я-то? — улыбается Слегин. — Меня зовут Жу-лия… Жулия Моквеле.
— А этот дядя? — с детской непосредственностью тычу я пальцем в Астратова. — Он — врач?
— Нет, — успокаивает меня Слегин. — Это не врач, Сашенька. Это очень хороший дядя, который выписывает детишек домой, к маме…
— А-а-а! — издаю я дикий рев, воспользовавшись упоминанием о доме. — Я тоже домой хочу!.. Отправьте меня к моей маме, дяденька!..
Пятки мои бьют по стене, тело извивается на постели, слезы и сопли разлетаются во все стороны — во всяком случае, надеюсь, что именно так это выглядит. Истерика неразумного, глупого мальчика, привыкшего держаться за мамкину юбку.
— Пойдем отсюда, Юра. — Слегин берет Астратова за руку и тянет его к выходу. — Ты же видишь: мальчик нас боится…
И тут Астратов приходит в себя.
— Да вы что, с ума оба посходили?! — кричит он, и жилы на его шее вздуваются синими узлами. — Какой, к черту, мальчик?!. Он же притворяется… погляди на него!., симулянт несчастный!., артист из погорелого театра!.. Думает, что меня можно обвести вокруг пальца!.. Да я ни за что не поверю этому аферисту!.. Ультиматумы мне вздумал ставить! Как будто мало мне было ультиматумов от всяких мерзавцев!..
И тут на меня что-то находит.
Откуда ни возьмись перед мысленным взором проплывают разные сценки, свидетелем которых я был в этом доме-интернате для взрослых.
…Как плакал совсем не детскими слезами бывший хирург Дмитрий Долбин, которому я как-то подбросил несколько фотоснимков, среди которых была фотография его жены и четверых детей, тайно сделанная за несколько дней до этого по моей просьбе сотрудниками Астратова. Это была своего рода лакмусовая бумажка, с помощью которой мы хотели удостовериться в достоверности личности Дмитрия, но никто из нас, в том числе и я, не предполагал, что реакция «объекта проверки» окажется столь эмоциональной… Именно тогда я впервые понял, что, сами того не ведая, мы постепенно превращаемся в жестоких экспериментаторов, безжалостно кромсающих души своих подозреваемых по живому, без наркоза. Потому что само понятие «душа» для нас не существует, а есть лишь «ноо-матрица»…
…Как однажды в парковой беседке «взрослые дети» делились друг с другом опытом умирания. Вообще-то, разговоры о пережитой смерти в Доме не любили, но в тот вечер именно об этом зашел разговор. В этой компании бывших покойников были люди, которые погибли по ошибке или по нелепой случайности. Но были и такие, кто мог спастись от смерти, но предпочел добровольно принять смертную муку ради того, чтобы жили другие… Например, одна женщина поведала, как она умерла во время родов — двадцатых по счету. Они с мужем поставили своеобразный рекорд по количеству детей, о них даже писали в газетах, и им был посвящен специальный телерепортаж. За пятнадцать лет супружеской жизни они ухитрились выпустить на свет девятнадцать малышей, в том числе две пары близнецов и одну тройню. Когда Наталья — так, кажется, звали эту женщину — забеременела двадцатым ребенком, врачи предупреждали ее, что ее организм может не выдержать такой нагрузки. Но она не прислушалась к их советам. И когда роды были в самом разгаре, почувствовала, что уходит… В принципе, она могла бы попросить, чтобы врачи оказали ей помощь. Но тогда погиб бы, так и не сделав ни единого вздоха, ее будущий ребенок. И, стиснув зубы и собрав всю свою силу воли, она терпела боль, рвущую ее сердце на части, до тех пор, пока сквозь сумрак угасающего сознания не услышала крик новорожденного. Тут Наталья замолчала резко, оборвав свой рассказ чуть ли не на полуслове, и ушла из беседки куда-то в глубь парка, и никто не осмелился догонять ее… И в наступившем молчании кто-то сказал, скрипнув зубами: «Представляете, какая пытка для нее находиться здесь, зная, что где-то двадцать малышей растут без матери?!»
