Я в ужасе завопил — и проснулся.
Немного полежал на жестком ложе, чтобы прийти в себя.
В стальной, грубо окрашенной двери камеры звякнул закрывающийся «глазок». Видимо, я кричал не только во сне, но и наяву, раз охранник, днем и ночью дежуривший по ту сторону двери, счел необходимым заглянуть в камеру.
Окон в камере не было, а свет должны были зажечь, когда я встану.
А я вот не буду вставать — зачем? Все равно нет никакой разницы, лежу я, сижу или расхаживаю по этой бетонной клетушке, свет в ней или тьма...
Откуда все-таки взялась в этом, столь похожем на настоящую жизнь, сне девчонка-попрошайка с Алкиным лицом?
А-а, кажется, вспомнил...
Когда я еще работал дежурным по станции метро, я частенько встречал девчонку в красной кофте с позорной картонкой на груди. Одно время она приходила на перрон, как на работу — каждый день, с утра до вечера. Только, в отличие от той, что мне сегодня приснилась, она никогда не плакала. И на мою Алку она не была похожа. Я с ней не разговаривал, но от женщин, работавших со мной в одной смене, знал, что мать у этой девчонки действительно умерла. Она работала кассиром в каком-то банке — всю жизнь, с утра до вечера. Банк был коммерческий, и его сотрудникам брать больничный не рекомендовалось. Зато платили достаточно, чтобы содержать двоих детей без мужа. Женщина умерла от внезапного сердечного приступа утром, когда собиралась на работу...
Девчонка простояла на нашей станции почти месяц. Потом, как это бывает в таких случаях, ее вытеснили профессиональные конкуренты. На ее месте обосновался юноша в военной форме без обеих рук. Однако он потерял руки не на войне. Он был студентом консерватории, но любил развлекать народ в подземном переходе, играя на скрипке. Он делал это не ради денег — ему нравилось, что, когда он играл, лица у прохожих становились светлее. Но однажды к студенту подошли двое и предупредили, что не любят одиночек-самозванцев. Парень пренебрег этим предупреждением. А на следующий день попал под трамвай... Когда он вышел из больницы, его нашли все те же двое и предложили зарабатывать не только на себя, но и на неких могущественных покровителей. Причем без всякой скрипки...
Ну все, хватит вспоминать прошлое. В моем положении следовало бы думать о настоящем да о будущем. Правда, что касается настоящего, то тут ничего интересного не наблюдается: тюрьма как тюрьма. Правда, обращаются со мной не как с убийцей государственного должностного лица, а, скорее, как с низвергнутым монархом.
Распорядок дня устанавливаю себе я сам, администрация в это никак не вмешивается. Хочу — буду спать двадцать четыре часа в сутки, а захочу — буду глаз не смыкать днями напролет, и никто меня за это не упрекнет. Кормят тут, как в санатории, и даже основные удобства имеются в виде небольшой ванной комнаты с душем и биотуалетом. Первое время я со злорадным любопытством ждал, как тюремное начальство решит проблему моего бритья — неужели не побоятся доверить мне бритву, пусть даже и электрическую? Однако они оказались умнее, чем я думал. Проснувшись в очередной раз, я нашел в ванной среди всяких флаконов и пузырьков тюбик с кремом-эпилятором.
И вообще, очень скоро выяснилось, что все операции по уходу за моей каморкой, пополнению туалетных принадлежностей и смене белья производятся, пока я сплю. Видимо, для надежности в мою еду подсыпают снотворное, потому что мне еще ни разу не удалось застукать обслуживающий персонал с поличным.
Конечно, я мог бы объявить бессрочную голодовку, но не видел в этом никакого смысла.
Я не хотел ни жить, ни умереть. Единственное, что мне теперь оставалось, — с тупым равнодушием принимать свою участь. Совсем как несколько лет назад, когда я сам обрек себя на затворничество. С той лишь разницей, что тогда меня никто не караулил, и я мог в любой момент перестать быть отшельником, а теперь — не могу.
Ловко это они все-таки придумали. Не стали опускаться до высшей меры. Гуманисты, чтоб их!.. Вместо этого упрятали меня под замок. Боялись, что рано или поздно я примусь творить чудеса, а для этого мне потребуется убить кого-нибудь?
Я ведь помню, как в ту зимнюю ночь, которая, казалось, никогда не кончится, Виталий Гаршин молча выслушал мой рассказ с равнодушно-вежливым лицом, словно ему каждый день приходилось выслушивать исповеди всемогущих, а потом спросил: «Скажи, Алик, а почему, убив Ивлиева, ты решил всего лишь вернуть в мир смерть? Ты ведь мог бы сразу сыграть ва-банк... сделать себя и Вездесущим, и Всеведущим, и Всемогущим — то есть полноценным богом, если так можно выразиться. Так почему же ты не сделал этого?»
И я сказал ему: «Антон тоже надеялся на это. Он знал, что нас ждет засада в Лаборатории и что ему с Ярославом суждено погибнуть в этой игре в богов. Но он не сказал мне ни слова об этом. По одной простой причине. Он был готов пойти на любую жертву, лишь бы я остался тем, кем мне было суждено родиться. Возможно даже, что его россказни про Троицу были выдумкой чистой воды. Бог должен быть один, и Антон знал это. Однако главная роль в той триаде качеств, которой должен обладать всевышний, отводится все-таки всемогуществу. Без меня Всеведущий и Вездесущий были обречены на роль обычных экстрасенсов. И только я мог менять этот мир. Ради этого Антон решил пожертвовать собой, хотя и знал, что я могу не оправдать его надежд. Однако он был таким же человеком, как мы с тобой, а человек всегда надеется, что все будет так, как он хочет...»
«Значит, ты гарантируешь, что никогда и ни при каких обстоятельствах не пожелаешь убить кого-то, чтобы реализовать свой дар?» — спросил Виталий.
Я только усмехнулся. В тот момент у меня уже не оставалось ни сил, ни желания, чтобы как-то иначе отреагировать на этот нелепый вопрос.
Однако Профилактика, видимо, все-таки решила обезопаситься от сюрпризов с моей стороны. Без всякого суда и следствия меня упрятали в специально учрежденную для меня одного тюрьму. Все было тщательно продумано, чтобы, с одной стороны, не доставлять мне слишком больших неудобств, а с другой — чтобы я, паче чаяния, не мог воспользоваться своими способностями.
Все контакты со мной осуществлялись только через монитор, прикрепленный к потолку так, чтобы я не мог его достать. Он же служил телевизором, призванным скрасить мне унылое существование взаперти. Еду мне передавали через специальное окошечко в двери.
Все слишком гуманно — и в то же время бесчеловечно.
Лучше бы они казнили меня сразу, чем законсервировать в этой бетонной банке.
Потом я догадался, почему они пошли на это.
Они держали меня в запасе, как искусные картежники прячут козырь в рукаве. Может быть, я им никогда не понадоблюсь, но если такая необходимость возникнет, у них будет шанс обратиться ко мне за помощью.
Только что же это за случай должен подвернуться, чтобы они вспомнили обо мне?
Первое время они активно общались со мной — в основном, через Виталия, поскольку из всей Профилактики он был единственный, с кем мне было легко разговаривать. Будучи до мозга костей ученым, Гаршин, естественно, интересовался принципом действия и свойствами моего всемогущества. Как будто это был какой-то инопланетный артефакт. Наверное, если бы начальство позволило, он влез бы ко мне в камеру со всевозможными приборами и принялся бы просвечивать меня рентгеном, фотографировать мои внутренности и, возможно, пробовать на зуб. Хотя вполне возможно, он делал это, только с помощью всяких дистанционных средств.
