– Ноутбук есть? – интересуется она.
– Конечно, – он достает с полки старомодное раскладное устройство с клавиатурой и экраном, дает мне. – Непривычно, но ничего, освоитесь. От Сети изолировано, естественно.
Это ископаемое толщиной примерно в полпальца и довольно легкое, крышка сияет, как унитаз. Я неуклюже жму кнопку включения, и на экране, похожем на экран стереотелевизора, возникает текст приветствия.
– Оно хоть на голос реагирует? – со вздохом спрашиваю я.
– Конечно, Леонид Аркадьевич, – говорит Ройтман. – Ну, что ж мы!
Ладно, в тюрьме было еще хуже. Я чувствую себя инвалидом, вынужденным пользоваться неуклюжими костылями. Неужели нельзя было оставить устройство связи? Ну, пусть заблокированное!
– Нельзя, – сказал Ройтман. – Техника безопасности. Это не мое правило.
Я вздохнул, полгода я набиваю тексты на клавиатуре непривычными пальцами, как пятилетний ребенок, и передаю тюремщикам, чтобы их отправили.
– Так, – он сел на стул напротив меня. – Мадемуазель де Вилетт мы отпустим?
– Нет, – сказала она. – Я хотела бы задержаться до обеда.
– Да не морят здесь голодом, – усмехнулся Евгений Львович. – Кормят, по крайней мере, не хуже, чем в блоке F.
– Я задержусь, – повторила она.
– А что это за блок F? – спросил я.
– Блок смертников.
Наверное, только после этой фразы я вполне осознал, где я.
– У нас еще полчаса, – сказал Ройтман. – Потом пойдем в столовую, и я вам все покажу. С восьми утра до восьми вечера комнаты не запираются. Можно общаться друг с другом, ходить в столовую и на прогулку. Здесь отдельный двор, – он кивнул в сторону окна. – Убийц, воров, грабителей нет. Блок А предназначен для осужденных за ненасильственные экономические преступления. Так что народ спокойный, мирный и эксцессов обычно не бывает. После восьми надо быть в своей комнате. Если вас обнаружат за ее пределами – больших неприятностей на первый раз не будет, но в дальнейшем лучше не нарываться, на часы посматривайте, их здесь много. В наказание комнату могут круглые сутки оставлять запертой и так до недели. Практически одиночка. Здесь это переносится очень тяжело. Если вы мне понадобитесь, я вас найду по сигналу браслета. Я понадоблюсь – заходите ко мне в кабинет, я вам покажу.
Обед не вызвал нареканий ни у Жанны, ни у меня, почти то же самое, что в изоляторе, не слишком вкусно, но вполне съедобно.
Мы с ней поцеловались на прощание, и она обещала навестить меня через пару дней (Жанна готовила апелляцию).
Потом мне позволили связаться с семьей по очередному ископаемому устройству. С трубкой, в которую надо говорить. Неужели эта штука способна дозвониться до перстня связи?
Способна.
Я сказал, где я, и что все в порядке.
И остался наедине с Евгением Львовичем.
– Нам надо поговорить, – сказал он. – Пойдемте.
Он привел меня в свой кабинет (через три двери от моей камеры и немногим больше) и запер дверь.
Предложил сесть и попытался начать душеспасительную беседу.
– Неужели вы не понимаете, что дело сфабриковано с начала и до конца? – угрюмо спросил я.
– Неужели совсем без греха? – улыбнулся психолог.
Молчу, глядя на ненавистные браслеты. Говорят, потом, когда их снимают, кожа слезает чулком.
– Поверьте, в моей практике было много разных случаев, даже пара реабилитаций, – сказал он. – Но ни разу не было такого, чтобы нам с пациентом было нечем заняться. Примите то, что с вами произошло, как дар судьбы, и воспользуйтесь случаем стать лучше.
Я приподнял брови.
– Может быть, и благодарность императору послать?
– Не помешает, – серьезно сказал он.
Я слишком боюсь остаться беззащитным, уничтожив всех демонов своей души. Этого и добивается Страдин – вырвать у меня зубы, чтобы я стал не опаснее растения. Кем я буду после того, как выйду отсюда? Раздам имущество? Запишусь в Красный Крест и уеду помогать голодным? Стану странствующим проповедником? Нет уж, увольте! Пока у меня в жизни другие планы.
– Евгений Львович, а это правда, что все психологи Центра сами проходят курс психологической помощи?
– Правда. Нам же доверяют человеческие души, – он улыбнулся. – Ничего страшного в этом нет. Я понимаю, что вы боитесь остаться беззащитным, лишившись жесткости и агрессивности. Это не так. Выйдя отсюда, вы сможете снова управлять вашим бизнесом, не беспокойтесь.
Что от него осталось? Все отобрали и распродали!
Даниил Андреевич Данин
– Даня, мне очень плохо, ну ответь же!
Это Анатоль.
– Да, я на связи, – передаю я, с трудом отгоняя остатки сна.
– У меня приступ. Ты сможешь приехать?
Хочется сказать «у меня тоже», но я просто прошу его скинуть адрес. Это недалеко.
– Минут через десять буду.
Раннее утро. Высоко в небе стоят подкрашенные розовым облака. Холодно. Гравиплан парит в прозрачном воздухе так, что движение почти незаметно, хотя я выставил предел скорости. Я слишком боюсь опоздать. Смогу ли я обмануть судьбу, объявленную мне в предутреннем сне, когда настойчивый зов Анатоля казался криком о помощи?
По дороге я связался с Сашей Прилепко, так что у двери Анатоля мы стоим вместе.
Он долго не открывает, наконец замок щелкает, и дверь ползет от косяка. В прихожей никого нет, значит, открыл дистанционно, через устройство связи, и не вышел нас встречать. Плохой знак.
Он полулежит в кресле, кисть руки свешивается с подлокотника, пальцы слегка дрожат.
– Спасибо, что пришли, – с трудом говорит он.
Губы бледные, почти синие.
Я беру его за руку и вижу размытые красные волны, идущие от запястья к кончикам пальцев, словно следы от ожогов чем-то длинным и узким или ударов плетью, и эти красные полосы движутся, захватывая новые участки кожи и оставляя белыми и чистыми те, что остались позади. А над каждой такой волной движется такая же красная волна сияния.
Я отдергиваю руку: слишком ясно чувствую, что еще минута и эти волны перетекут на меня. Эта агония заразна, по крайней мере для тех, у кого уже есть Т-синдром.
Анатоль смотрит без осуждения. Печально улыбается. Он понимает, что это агония, не меньше чем я.
– Сейчас, две секунды. Не бойся! – говорю я. – Держись!
Тепло поднимается вверх по позвоночнику, зеленое сияние возле кистей рук. Оно становится ярче и плотнее. Я должен успеть. Я заставляю себя взять его руку.
