— Сначала Пепси и мистер Трейси, а теперь еще и Вебер Грегстон. Господи боже!
Почерк оказался неожиданно мелким и аккуратным, как у студента-отличника. Это было стихотворение; я улыбнулась и коснулась губ.
Дэниел Марк Эпстайн
[44]
НОЧНОЙ МЕДАЛЬОН
Моя женщина проницательней новых истин,
аккуратное нулевое отверстие в толстом стекле.
Для зимы она слишком крепкий орешек,
да и лету явно не по зубам.
Слишком знойная для пляжа, она обращает
золотой песок под собой в белый кварц.
Ей, гордячке, зеркалом служит лунный диск.
Когда отвернется, лицо ее вижу сквозь фрамугу небес,
а когда босиком к моему изголовью
она подходит, держа свечу,
по сердечной глади скользит резвый эльф.
Пылкая свечка, впитай без остатка измены моего ума.
Она молода, и я хочу наполнить ее моим миром.
Каллен!
Теперь мы близнецы. Если не будешь носить куртку убью. Только карманы не оттягивай… Еще тут мой адрес и телефон во Флориде. И ключ от моего дома в Ремзенберге. Это около Вестгемптона, на Лонг-Айленде. Там очень красиво; еще чуть-чуть, и было бы слишком. Дом стоит на заливе, аккурат посредине птичьего заказника. Предыдущие владельцы прозвали дом «Карнавальной маской», и ему это подходит. Мне всегда легче, когда я там, правда, последнее время меня туда нечасто заносит. Адрес см. ниже. Какие-то сплошные адреса сегодня. Пожалуйста, заезжайте туда, когда захотите. Я буду очень рад, зная, что вы там. И не забудьте оставить в раковине грязные стаканы, чтобы я знал, что вы заходили. Серьезно!
Не знаю, как вы, а что касается меня, между нами ничего еще не кончено. Какое там! Кулачок у вас, должно быть, воистину чудодейственный, потому что я все время только о вас и думаю. Даже сейчас.
А вот какой ответ я написала во Флориду:
Вебер, огромное спасибо за самую красивую в мире куртку. Ничего похожего у меня в жизни не было. Не знаю, что и сказать, кроме того, что обещаю как следует о ней заботиться. Такой любезности я не заслуживаю. Сомневаюсь, что когда-нибудь навещу вашу «Карнавальную маску», но будет приятно прицепить этот ключ к своим.
Я перечитала записку раз двадцать, каждый раз меняя пунктуацию. Потом выбросила ее в мусорное ведро и пошла готовить обед.
Мы с Дэнни поссорились. Типичная для середины зимы ссора: когда нечем побороть скуку, остается действовать друг другу на нервы. Дэнни был в чем-то прав, и я тоже. Какая разница? В конце концов я величественно удалилась:
— Все, я иду спать!
К счастью, я уложила Мей за полчаса до того, как мы затеяли фейерверк. И к счастью, ванная сообщалась со спальней, так что мне не пришлось терять лицо и снова сталкиваться с моим благоверным по пути к умывальнику. Было всего девять часов, но мне оставалось только попытаться заснуть.
Сон начался в пустом зале, который напомнил мне балетную репетиционную. В центре стояли невзрачно одетые женщины среднего возраста числом, наверно, под двадцать; все они держали одинаковые длинные зеленые шарфы и с хореографической синхронностью выписывали ими по полу медленные извивы. На конце каждого шарфа полыхал огонь, но пламя не разрасталось и не поглощало шелк — только сыпало искрами, как бикфордов шнур.
Женщины безучастно смотрели на меня. Было душно, пахло застарелым потом и дымом. Шарфы горели странным, неестественным цветом.
Ты здесь больше не живешь! Твое имя Джеймс! — произнесли они в один голос, и от их непреклонного унисона мне стало не по себе. — У тебя нет права на Кости. Ты нездешняя!
Они двинулись ко мне, волоча за собой извивающиеся шарфы. Свирепые хвосты.
— Останешься здесь, и твоя Мей сгорит. Как шелковая. Шарфик-невеличка.
Наши сны сродни тому бардаку, что устраивают дети на кухне, когда некому на них прикрикнуть. Кетчуп, яйцо-другое, шоколадный соус — и в миксер.
Где там пророщенная пшеница? И ух ты, гляди, банка устриц! Туда же! Немного яви, немного грез, куча вообще бог знает чего, и вуаля! Добро пожаловать на ночной сеанс. Но с появлением Рондуа все стало куда более отчетливо, связно, а иногда и пугающе.
Я проснулась. Всего второй раз во сне возникали пересечения с миром яви, но в обоих случаях речь шла о Мей.
Как можно тише я выскользнула из-под одеяла и прошла в гостиную. Над кроваткой почему-то горела лампочка, и Мей лежала на спине, сна ни в одном глазу. Было, наверно, три утра.
— Привет, мам.
— Мей?
Пять месяцев от роду, а уже говорит. ~~ Да, мам, я тебя ждала.
Стиснув перекладину кроватки, я уставилась на Мей. Мам, иди посмотри на свое лицо. Это все те женщины. Я их боюсь. Они жгутся.
В следующий момент я уже стояла перед зеркалом ванной, уставившись на свое новое лицо. Лоб и щеки, подбородок — все было изрисовано цветными спиралями и кругами, синими крапинками, тут же скакала черная лошадка… Я даже потрогала себя — убедиться, что мне не мерещится. Кожа, словно в подтверждение метаморфозы, была гладкой и слизистой. Под моими недоверчивыми соскальзывающими пальцами лошадка над правым глазом безнадежно размазалась. Фиолетовый круг превратился в конус, а синий…
Я проснулась, и на этот раз мир был свой, родной: спина Дэнни, изогнутая, теплая и знакомая до мелочей, подушка под моей головой, мерзкий писк итальянского электронного будильника.
— Боже правый! Опять вы?
Почтальон с явным отвращением посмотрел на меня и вручил очередную телеграмму:
— Миссис, это моя работа. Вы там что, в лотерею выиграли?
Это был его четвертый за сегодня визит. Три предыдущие телеграммы были от Вебера Грегстона, и все гласили: «Сегодня скучаю без вас больше, чем вообще считал возможным. Пожалуйста, врежьте мне еще раз».
Двумя неделями раньше я получила от него пачку открыток из Флориды, где он искал место для съемок нового фильма. Зачем-то он потратил уик-энд на железнодорожные разъезды по всему штату. Высаживаясь чуть ли не на каждой станции подряд, он посылал мне открытки из мест с такими названиями, как Де-Фьюниак-Спрингс, Корнби-Сеттлмент, Мари-Эстер.
Я вернулась в гостиную и помахала Элиоту свежей телеграммой. Тот заскочил в середине дня на чай с кексом.
