– Виски пила Агата Кристи, а Шерлок Холмс предпочитал кларет, – возразила Людочка. – Лично мне не нравится ни то ни другое. Свой приз я лучше выберу сама.
– Но только в день получки, – уточнил Кондаков, машинально потрогав свой карман.
– Всё это очень хорошо, – произнес Цимбаларь. – Таким образом, Голиаф стал Рудольф Павловичем Бураком, хотя для этого ещё понадобится опознание трупа близкими родственниками… А его след из Белоруссии в Россию ты проследила? И вообще, чего ради он приземлился в Минске?
– Бурак – фамилия среди белорусов весьма распространённая, – пояснила Людочка. – Как и среди украинцев. Вполне возможно, что сначала он хотел навестить своих тамошних родственников. Но, скорее всего, это было сделано сознательно, чтобы не засветиться при въезде в Россию. Кого-то он здесь опасался.
– И тем не менее ранним апрельским утром, совершенно один, он попёрся в какое-то весьма подозрительное место, где и сложил голову, – задумчиво произнёс Цимбаларь.
– Мы ведь не знаем истинной цели его визита в Россию, – сказала Людочка. – Возможно, кто-то пригласил его сюда, причём характер приглашения не допускал отказа.
– Всё это мы можем узнать, только переговорив с родственниками господина Бурака, оставшимися в Канаде, – заметил Кондаков. – А для этого существуют два пути. Или через канадское посольство, или через региональное бюро Интерпола. Только предупреждаю заранее, связей ни в одном из этих учреждений я не имею.
– Они и не понадобятся, – заявил Цимбаларь. – Нравы урюпинской бюрократии на оба упомянутых вами учреждений не распространяются. Там верховодят чиновники совершенно другой, европейской формации.
– А я-то думала, что Канада относится к Америке! – ненатурально удивилась Людочка.
Цимбаларь ничуть не смутился, тем более что исключительные заслуги Людочки стали уже как-то забываться.
– Лучшие европейские традиции успешно прижились и на американской почве, – пояснил он. – Я имею в виду аккуратность, деловитость, сознание собственной ответственности и уважение к правам граждан. Увы, у нас этого не случилось. Разумному и справедливому делопроизводству мешают сорняки средневекового чванства, глубоко укоренившиеся на российской почве. Каждый самый ничтожный государственный служащий мнит себя по меньшей мере ханским баскаком, вольным по собственному усмотрению казнить и миловать православный народ.
– Хорошо сказано, – похвалила его Людочка. – Да только сам ты даже не баскак, а свирепый нукер, по воле своих владык собирающий с людей дань. Но только не серебром и золотом, а сокровенными тайнами, которыми большинство из них ни с кем не хочет делиться.
Пока Цимбаларь, заручившийся в канцелярии особого отдела солидной бумагой, наводил мосты с Интерполом, а Людочка отдыхала (и в этом её праве никто не сомневался), Кондаков занялся выяснением связей, оставшихся у Рудольфа Бурака на родине.
Через картотеку ОВИРа он выяснил, что названное лицо выехало на Запад ещё в восемьдесят пятом году, предварительно сочетавшись браком с гражданкой Израиля Верой Васильевной Пинской. Кроме того, в справке был указан последний адрес жительства Рудольфа Павловича. Однако никаких сведений о предыдущем браке и детях, оставшихся после него, не имелось.
Это нисколько не смутило Кондакова, в своё время попортившего репатриантам немало крови (не по собственной инициативе, конечно, а по долгу службы). Люди, желавшие покинуть страну развитого социализма, где к тому времени исчезли не только гражданские свободы, но и элементарные промтовары, шли на любые уловки – заключали фиктивные браки, за взятки меняли национальность, откупались от родни, препятствовавшей выезду, и даже совершали обрезания.
Кондаков, всегда стоявший на позициях умеренного патриотизма, эмигрантов не то чтобы презирал, а просто не понимал, как пчеловод не понимает кроликовода. По его представлениям, для нормального существования годилась любая страна, если ей, конечно, не угрожала судьба легендарного Карфагена или ещё более легендарной Атлантиды. Ведь перекрыть все лазейки, которыми извечно пользуются сметливые и неразборчивые в средствах люди, не под силу даже самому драконовскому режиму, а свобода – понятие сугубо индивидуальное, почти не зависящее от внешних обстоятельств. Иногда заключённые ощущают себя гораздо более свободными, чем тюремщики.
Ещё неизвестно, где бы Пушкину сочинялось легче – в деспотической России или на тот момент уже почти демократической Англии, куда он стремился всеми фибрами души. Недаром ведь его кумир Байрон, раскрепощённый, как никто другой, из вольного Лондона сбежал в закабалённую Элладу, где не только сражался за чужую независимость, но и предавался неудержимому разврату, который в конце концов и свёл великого поэта в могилу.
Самое смешное, что под сень звезды Давида бежали в основном русские, украинцы и грузины, добивавшиеся такого права всеми правдами и неправдами, а многие махровые евреи и в Советском Союзе ощущали себя очень даже неплохо: писали занимательные книги, горланили популярные песни, снимали патриотические фильмы, завоёвывали шахматные короны, шили на заказ самые лучшие в стране костюмы, лечили всех подряд, включая ярых антисемитов, чем-то торговали и разве что в космос не летали, и ещё неизвестно, как повёл бы себя представитель богоизбранного народа, узревший вдруг престол Яхве.
Тем не менее переселение народов, на иврите называвшееся ласковым словом «алия», продолжалось, и к концу 80-х, когда из продажи исчезла не только водка, но и мыло, потомков Авраама в России почти не осталось, по крайней мере Кондакову они не попадались. Только один, самый голосистый, всё пел и пел о великой родине (не исторической, а номинальной), да на эстраде придуривалось несколько так называемых «артистов разговорного жанра», ещё раз подтверждая истину о том, что лучшие комики в жизни – русские, а на сцене – евреи.
Однако спустя пять или шесть лет, когда одна шестая часть суши, воспетая в песнях Покрасса, Дунаевского, Фельцмана, Блантера и Пасмана, основательно похудела в груди и подбрюшье, но зато сменила социальную ориентацию (не путать с сексуальной!), евреев стало вдруг даже больше, чем во времена императрицы Екатерины Алексеевны, когда такого понятия, как «погром», в русском языке не существовало.
Причём ни из Израиля, ни из Америки, ни из Австралии никто домой не вернулся. Новые российские евреи возникли как бы сами по себе, буквально из ничего, словно знаменитое «живое вещество», добытое из пустоты (а на самом деле из грязной пробирки) академиком биологических наук и лауреатом Сталинской премии Ольгой Борисовной Лепешинской, тоже вложившей свою лепту в борьбу с «безродными космополитами».
Эти «новые» своего происхождения уже не стеснялись. Они не пели, не играли в шахматы и не придуривались на сцене, а энергично прибирали к рукам банки, заводы и нефтепромыслы, что в общем-то не противоречило экономическому курсу, провозглашенному властью. Но то, что позволялось Ивану Петровичу или даже Рашиду Рамзановичу, строго возбранялось (по крайней мере, в глазах общественного мнения) Абраму Соломоновичу.
