– Ещё будут предложения по кандидатурам? Напоминаю, надо ещё хотя бы одну.
Собрание молчало. Кто дремал, кто ковырялся в носу, кто смотрел в окно или ловил блох в шерсти впереди сидящего. Словом, всё было как обычно.
– Библиофил, ты что молчишь? – рассердился председатель. – Выдвигаешь свою кандидатуру или нет?
– А я что? Я не знаю…
Библиофил был слишком интеллигентен, он жил в библиотеке. И, с трудом перенося хамский напор Рыжикова, соперничать с ним не хотел.
– Если ты не знаешь, то я знаю. Предлагаю кандидатом на должность секретаря собрания Библиофила Евелпистовича. Как там у тебя фамилия?
– Ариал-Двенадцатый.
– Итак, вторым на должность секретаря собрания претендует Библиофил Евелпистович Ариал-Двенадцатый. Голосуем в порядке поступления кандидатур. Кто за то…
– Подожди, – оборвал его Рыжиков, – а мы ещё кандидатуры не обсудили.
Вася уже видел, что Рыжиков – ещё тот юморист, и забавляется сейчас от души, требуя от Пшепшепшетского буквального соблюдения процедуры ведения собрания. «Такого бы работника мне на предвыборные собрания и диспуты, – думал он, – что угодно заболтают, засмеют и доведут до абсурда.»
– Кто желает обсудить кандидатуры? – послушно спросил председатель.
– Я желаю обсудить Библиофила, – сказал Рыжиков, – мне вот интересно, а почему это он в шляпе? Да ещё и в очках в придачу?
Тут уж не только Вася, всё собрание откровенно ухахатывалось, наблюдая за поединком Пшепшепшетского и Рыжикова.
– Рыжиков! – закричал председатель. – Я тя в бараний рог… ну, то есть сниму тебя с голосования… согласно скрижалям…
– А нетути такого в скрижалях, – сказал Рыжиков, – ты их сам прочитай для начала, а потом и козыряйся образованностью, если сможешь!
Джон Пендергаст, граф Голубая Шкурка, томился от безделья. Решения по тому вопросу, с которым Его Величество отправил его к этим варварам, он пока не дождался. Проклятые варвары тянули с ответом. То у них, видите ли, престольный праздник, то лорд Докука уехал в свою вотчину по делам, а если он и на месте, то местные придворные писцы, или как там они на здешнем тарабарском языке называются – дьяк энд под-ячи, тянут время, похоже, выжидают подарков. Отговариваются то занятостью Докуки, то собственной, то начинают смеяться и рассуждать что-то насчёт осадков в ближайший четверг или «когда канцер свистнет на маунтин». Так ведь и говорят, мерзавцы.
А он, между тем, поиздержался. Хозяин постоялого двора плату берёт совсем уж несуразную, да ещё вперёд требует. И эти… грум с поварёнком… что ни день – требуют новых подарков. Подавай им изумрудные подвески да золотые с рубином и карбункулом перстни. Зря он, наверное, взял с собой двоих, хватило бы и одного грума. А то обнаглели совсем…
Пендергаст вздохнул. Сколько ему ещё торчать здесь, на краю света. Как далеко прекрасный Лондон! Если эти варвары будут тянуть с ответом, неизвестно, хватит ли золотых на кров и еду. Придётся занимать, а это так не хочется. А может, написать письмо королю? Три недели туда, три недели – обратно. Неужели Его Величество не ссудит своего посланника деньгами? Особенно, если намекнуть, что вопрос близок к разрешению? Пендергаст достал чернильницу с пером, песок, лист бумаги и уселся за стол.
Рыжиков, наконец, угомонился. Секретарём собрания, как и следовало ожидать, был выбран Библиофил. За него проголосовал и сам Рыжиков, мотивировав свой выбор следующим непробиваемым аргументом: «Да по хрену!»
– На повестке дня один вопрос, – сказал Пшепшепшетский, – заявление Пантелеймона Авессаломовича Пыхтяркина. Суть его он сейчас изложит сам.
Авессаломыч взобрался на печку, чтобы его было видно из последних рядов. Откашлялся, словно провинциальный конферансье на сцене дома культуры, и начал.
– Братья! Все вы знаете меня как честного домового. Я всегда честно нёс свою службу, честно присматривал за домом и честно требовал от хозяина дома соблюдать отеческие обычаи.
«Плохо, плохо начал – подумал Вася, – в одном предложении три раза слово «честно» – какой же олух этому поверит?». Но, очевидно, тонкости домовничьего менталитета были Васе неизвестны, так как собрание внимало речи вполне серьёзно. Авессаломыч между тем продолжал разливаться:
– Все вы знаете меня, братья. Вместе мы провели немало времени, совершенствуя своё умение в игре в дурака. Как все помнят, я больше выигрывал, чем наоборот. И за шестьсот лет знакомства немало щелбанов я понаставил многим уважаемым братьям моим…
«А вот это он зря – могут озлобиться и отказать». Но домовые слушали Авессаломыча доброжелательно и даже с ностальгическими улыбками.
– …Но, представляете ли: появился этот человек…
Тут домовой широким театральным жестом указал на Васю.
– …и доказал мне, что играть я по-настоящему не умею. Поверьте, братья, осознать это было мучительно больно.
Собрание с уважением поглядывало на Васю.
– …В конце концов из четырнадцати сыгранных нами партий тринадцать я вчистую проиграл…
Закончить ему не дали. Кто-то проорал:
– А слабо у меня выиграть?
– И у меня!
– И у меня!
Собрание загалдело, в воздухе замелькали свежие и распечатанные колоды карт. Нечисть – она ведь азартная. В общем гвалте Авессаломыч втихаря шепнул Васе:
– Василентий, придётся играть. Братву сейчас ничем не успокоишь. А когда выиграешь – в лепёшку расшибутся, но всё для тебя сделают.
Вася так глянул на бестолкового домового, что, казалось, готов убить. Даром что домовые бессмертны. Но делать нечего, кашу уже заварили, теперь настало время расхлёбывать. Он поднял руку. Домовые зашикали друг на друга, призывая к порядку, и скоро в келье воцарилась тишина.
– Что же, я готов показать вам, как надо уметь играть в дурака. Но…
Договорить ему не дали. Собрание взревело от восторга, забыв о том, что шуметь не надо, а также о причине, по которой они здесь собрались. Лишь Библиофил сновал меж своими соплеменниками и вяло попискивал:
– Братья, братья, но у нас же повестка осталась нерассмотренной.
На что ему резонно отвечали:
– Какая ещё на хрен повестка? Нет сейчас повесток. Уймись, а то по сопатке получишь!
Одним словом, глас интеллигенции, как не раз это бывало в мире, остался неуслышанным.
Пшепшепшетский был самым старым из домовых. Поговаривали, что он – тот самый легендарный перводомовой, от которого и пошло всё их племя. Но – чего не знаем, того не знаем. Так вот, Пшепшепшетский, как домовой-патриарх, насмотрелся за свой долгий век всякого, и потому прекрасно понимал, что идти против народной стихии (пусть это даже не люди, а домовые) – дело безнадёжное. Сомнут, растопчут, по мостовой размажут, а потом ведь, дураки, сами жалеть будут. Отсюда что? А отсюда то, что если против стихии нельзя идти, то стихию нужно возглавить. Поэтому председатель прерванного собрания заорал громче всех:
