Венаск отозвался только после того, как доел пряный картофельный салат, лежавший у него на тарелке.
— Гарри тоже однажды так сделал.
Отправляя в рот очередной кусок копченой говядины, я едва не прослушал.
— Что-что?
— Да-да, именно ты. Однажды ты встал, произнес потрясающую речь, а потом тебе отрубили голову. Это едва ли не единственный раз за всю твою историю, когда ты признал, что был неправ.
Я бросил взгляд на Стрейхорна.
— И когда же это было, Венаск?
— Да во Франции, накануне революции. Тебя осудили за то, что ты украл свинью у священника.
— Свинью у священника?
— Именно. Кто-нибудь хочет еще огурчик?
— И за сколько же лет до революции это случилось?
— Не бери в голову, Гарри. Прислушивайся к тому, что я говорю между строк, которые ты не удосужился прочитать. Я сказал, что то был единственный раз за твою историю, когда ты признал, что неправ. Тонкий намек на толстые обстоятельства, дружок.
Меня просто тошнит от уличных оркестров. Важно марширующие по городу толстяки в тирольских шляпах с торчащими сбоку и трепещущими на ветру фазаньими перышками. Напоминающие фашистские, полувоенные защитного цвета костюмы, а уж о музыке, которую они исполняют, и вообще говорить нечего!? Какой только садист ее сочинил? Какие круги ада он перед этим прошел?
В тот день по улицам маршировало, наверное, не менее пяти таких оркестров. И когда они останавливались передохнуть и смолкали, из неведомого уголка преисподней вдруг выскакивали представители какого-нибудь австрийского фольк-ансамбля и начинали улюлюкать свой йодль, хлопать себя по ляжкам, завывать и бешено скакать, чередуя бешеные пляски с традиционными австрийскими народными танцами. В паузах же подключался выступающий в роли распорядителя церемонии известный телеведущий, щедро рассыпая вокруг себя соленые шуточки и комментарии, вслед за чем начинался парад хорошеньких девушек в таких коротких юбочках, что из-под них чуть ли не пупки выглядывали. Добро пожаловать на Dachgleiche в честь Собачьего музея. Все это, конечно, было ужасно, но, разумеется, не до такой степени. Стоило понять, что цель всего мероприятия напиться до чертиков и начать поздравлять всех подряд, как в празднике начинало видеться нечто джорджгрожевское. Единственное, что меня раздражало — помимо необходимости раз шесть подряд прослушать «Марш Радецкого»
[83]
, — было то, что при виде этих веселящихся людей я не раз представлял, как самые пожилые из них I вот так же веселились в тридцатые и сороковые годы, а потом в разгар веселья на трибуну поднимался тип в коричневой форме и разражался звонкой речью во славу герра Гитлера. Эти мысли и не давали мне стать полноправным участником веселья. Но все равно было хорошо. Сарийцы пили яблочный сидр и апельсиновый сок. Для них специально привезли барашков. Воздух наполнился запахом жарящейся баранины и сосисок, маслянистым запахом жарящегося картофеля и ароматами молодого вина и пива. Я вообще очень плохо переношу спиртное и точно знаю, что если выпью хотя бы пару кружек пива, то мгновенно напьюсь в стельку, поэтому я подошел к одной группе, взял бокал и сделал глоток, потом к следующей— еще глоток… Таким манером, я полагал, что сумею продержаться в относительно приличной форме до конца церемонии. И еще я знал, что если напьюсь, то вполне могу позвонить в Вену и наговорить Клэр черт те чего. Самый последний мой план предполагал оставить ее в покое еще на один день, если, конечно, я выдержу, а потом позвонить и поведать о том, как мне плохо, и попросить о встрече, даже в том случае, если она решила меня бросить. Ведь это было бы честно, не так ли? Я лелеял этот план, как птицу с подбитым крылом: может быть, при должных заботе и уходе мне удастся сохранить ей жизнь. Может быть, если я все сделаю правильно, крыло заживет и она снова будет летать.
Мы как раз беседовали на ломаном немецком с Bundeshauptmann
[84]
из Зальцбурга когда в сопровождении целой армии придворных появился Хассан.
— Мы очень гордимся тем, что вы сделали, Радклифф. Я знаю, отцу бы это наверняка понравилось. — Мы обменялись крепким рукопожатием. Я первым выпустил его руку. Как он отреагирует, если я скажу ему, что это не просто красивое здание, а будущая Вавилонская башня? Зная его мнение обо мне, я был уверен, что он лишь вздохнет, сожалея о моей бесконечной самонадеянности, и, промолчав, уйдет. Наверное, лучше оставить все как есть, и пусть будущие события говорят сами за себя.
— Большое спасибо. А как обстоят ваши прочие дела?
— Спасибо, ужасно. Устал до смерти. Когда мы наконец разобьем Ктулу, я буду очень счастлив. Пока же жизнь не доставляет мне особых радостей.
— Да, Ктулу говорит довольно неприятные вещи. Хассан поднял голову и поскреб шею. Только тут я вдруг заметил, что он небрит.
— На прошлой неделе возле моего офиса был найден «дипломат», в котором было достаточно пластиковой взрывчатки, чтобы взорвать половину дворца. Но внутри не оказалось ни таймера, ни взрывателя, только взрывчатка. И еще записка. Написанная рукой Ктулу. Знаете, что он написал? «Это твоим детям, Хассан. А ты уже мертвец».
— Представляю, каково вам было!
— Это напугало меня, но в последнее время мне довольно часто приходится пугаться. Отец учил меня, что страх подобен пище — ты поглощаешь его и извергаешь его из себя. Но иногда крепит. Иногда мне больше хотелось бы посмотреть футбольный матч, а не думать о войне. Позаботиться о себе. Да. кстати, вчера после приема Фанни рассказала мне о вашем с ней разговоре. По ее словам, вы были очень милы. У меня почему-то сложилось впечатление, что ее это даже несколько расстроило. Довольно забавно. — Он царственно помахал мне рукой и отбыл, сопровождаемый своей шайкой.
Мой Bundeshauptmann тут же снова начал что-то мне рассказывать, а я только и делал что улыбался и согласно кивал, поскольку не понимал ни слова из того, что он говорит. К счастью, вскоре нас позвали на церемонию, и у меня появилась возможность сбежать от него с многочисленными улыбками и несколькими дюжинами AufWiedersehen
[85]
. На верхушку здания поднялись только мы, начальники. Только нам было позволено сфотографироваться, как одной большой дружной семье, собравшейся вокруг елки. В центре стояли Хассан и Фанни. Настоящая церемония началась после того, как мы снова спустились вниз и прошли к наспех сооруженной неподалеку от здания трибуне.
